— Пусти… я маме расскажу…
Его мать как–то говорила, что пора ей замуж, семнадцать лет стукнуло, все ростовские кобели заглядываются. Их дома стояли напротив, через улицу на краю города. Она приучала давно, то конфеткой угостит, то печеньем. Он хватал гостинец и убегал. А в этот раз конфеты с пирогом остались у нее дома, в вазочке. И он не устоял, несмотря на то, что заманить было его трудно. Дед держал настоящую пасеку из десяти ульев. Садовые малина, клубника, вишня. Чего не было вдоволь, так это магазинного печенья с конфетами. Дед считал их баловством.
Он попытался вывернуться, засучил руками и ногами. Она еще крепче вцепилась в плечи, зажала ляжками весь низ почти до пояса. Зрачки спрятались под веки, дыхание рвалось изо рта как синие газы из выхлопной трубы грузовой машины. Живот и грудь ходили ходуном, с них ручьями потекли струйки пота. Казалось, она сейчас умрет. Вместе с плотным запахом страх волнами перекатывался по его телу, пропитывал, не находя выхода метался от пяток к макушке. Он закричал, сдавленно и протяжно:
— Ма–а–ама…
Освободив одну руку, она нервно шлепнула его по губам. С еще большим старанием взялась натирать хухольком и яичками волосатый жесткий выступ со вспухшими тонкими красными двумя как бы дольками между больших, сопливых и тоже волосатых, уходящих под ее задницу складок. Посередине выпятился налившийся кровью толстый отросток. По нему и шмыгала его писюном она. Все это он успел рассмотреть, когда предпринял еще одну попытку выкрутиться из захвативших его пальцев. Увиденное напугало окончательно.
— Ма–а–ма-а-а…
Жестяное громыхание в сенцах переместилось в сарайчик, где в закутке повизгивал вечно голодный и злой ихний поросенок. Из горницы за дверь предварительно выгнали даже кошку, улица за окном тоже была пуста. Рот наполнился клубками слюны, он едва не захлебнулся. Напрягся подтянуть под себя непослушные ноги, выдернуть кисти рук из–под прессовавших их локтей. Но это оказалось невозможно.
— Пусти меня-а…
Она продолжала таскать его по себе все быстрее и быстрее, крепче прижимать к запылавшему огнем выступу. Казалось, задалась целью втереть полностью, как морковку на терке. Для этой цели горячими ладонями даже всосалась в его ягодицы, едва не раздирая попу на две части. Незнакомый запах вперемежку с потом превратился в крутую кашу. Он откусывал его, смочив обильной слюной, глотал. Хапал и проглатывал, отрывал зубами и с усилием проталкивал вовнутрь, не в состоянии выкроить ни мгновения на то, чтобы позвать на помощь. Огонь от поросшего жестким волосом бугорка быстро распространялся по ее фигуре. Вскоре вся она превратилась в облитую водой лежанку, от полыханья которой спасала лишь ее измочаленная ночнушка, да его промокшая насквозь рубашка. Но и эти вещи будто прополоскали в крутом кипятке. Набухшие от влаги, они сковывали движения. Он растерялся окончательно. Внизу чавкало, под грудью брызгал настоящей лужей в пупке ее ходивший волнами живот, с готовых лопнуть сосков норовили попасть в глаза и в рот большие соленые капли. Ноги, попка, тело до пояса стало липким, отдающим теперь тошнотворным резким запахом. Кисти рук одеревенели. Ни пристукнуть кулаком, ни царапнуться. Подбородком завернув складки ночнушки, он попытался прокусить шкуру на ее боку. Она оказалась скользкой и упругой, не влезающей в рот. По волосам стучали тяжелые осатаневшие сиськи. И он сдался. Горячечной щекой вмялся в ее плоть, затрясся вместе с нею, думая лишь об одном, как пошире раскрыть рот, чтобы в него влезло побольше воздуха.
