Нас было одиннадцать человек пассажиров: сумасшедший, которого сопровождала жена, двое молодых людей, путешествовавших для собственного удовольствия, четыре коммерсанта и двое слуг. Отец представил меня всему обществу, начиная с капитана, у которого, впрочем, были свои заботы: с ним ехала жена в последней стадии чахотки. Догадывался ли капитан о моем мрачном намерении, предупредил ли его отец, не знаю; во всяком случае, он не спускал с меня глаз. Если капитан сам не мог быть при мне, то отводил меня к своей супруге. Бедная женщина обычно лежала на низкой кушетке и кашляла: по прибытии в Португалию она собиралась показать мне окрестности Лиссабона. Она была не просто худа, а прозрачна; каждую минуту можно было ожидать ее смерти. Капитан делал вид, будто не верит в близкий конец своей супруги, может быть, хотел обмануть самого себя. Я ничего не знал, да и не старался узнать. Что мне было за дело до чахоточной женщины в открытом океане? Мир для меня заключался в Марселе.
Однажды ночью, на седьмой или восьмой день плавания, мне показалось, что я смогу беспрепятственно покончить с собой. Я осторожно поднялся на палубу, но натолкнулся на капитана, который, стоя у борта, всматривался в горизонт.
— Ждете бурю? — спросил я.
— Нет, — отвечал капитан, вздрагивая. — Нет, я наслаждаюсь великолепием ночи; взгляните: она божественна!
Подобный стиль не соответствовал внешности капитана, на вид грубого, чуждого какой бы то ни было сентиментальности. Я удивленно посмотрел на него; он, казалось, развлекался произведенным впечатлением. Взяв меня за руку и указав на луну, он спросил, не думаю ли я сочинить оду к ночи; я сказал ему, что не пишу стихов. Капитан что-то проворчал, отступил на два шага, сунул руку в карман, вытащил довольно-таки измятый листок бумаги и принялся при свете фонаря читать оду в духе Горация, воспевавшую вольность морской жизни. Это были его собственные стихи.
— Как вы находите?
Я сказал ему что-то, не помню что. Капитан крепко пожал мне руку и горячо поблагодарил; он продекламировал еще два сонета и взялся за третий, но тут пришли за ним от жены.
— Сейчас иду, — сказал он и, не торопясь, с чувством прочел третий сонет.
Я остался один; но капитанова муза вытеснила из души моей мрачные мысли, и я отправился спать — ибо сон есть временное подобие смерти. Наутро нас разбудила буря, испугавшая всех, кроме сумасшедшего, который весело прыгал и кричал, радуясь, что дочка прислала за ним карету; как мы потом узнали, причиной его безумия послужила смерть дочери. Нет, никогда не изгладится из моей памяти ужасная фигура умалишенного, плясавшего и певшего среди всеобщей паники под рев бури, его выпученные глаза на искаженном бледном лице, его развевающиеся космы. Иногда он останавливался, воздевал к небу костлявые руки, делал странные знаки пальцами и дико, неудержимо смеялся. Жена не в силах была унять его; она в смертельном страхе молилась всем возможным святым. Наконец шторм начал утихать. Признаюсь: он оказался великолепным успокоительным средством для той бури, что бушевала в моей душе. Мне, мечтавшему о смерти, страшно было глянуть ей в лицо, когда она сама явилась мне.
