Наша семья не удовлетворилась одним только анонимным участием в общем ликовании; мы сочли нужным и своевременным отметить падение императора торжественным званым ужином, да таким, чтобы слухи о нем дошли до самого короля или, во всяком случае, до его министров. Сказано — сделано. На свет божий вытащили серебро, доставшееся нам от деда Луиса Кубаса, скатерти голландского полотна, прекрасные китайские вазы; закололи свинью; заказали монахиням из Ажуды всевозможные варенья и печенья; намывались и начищались до блеска паркетные полы, лестницы, канделябры, люстры.
В назначенный час к нам явилось избранное общество: судья, трое или четверо офицеров, коммерсанты, юристы, чиновники, кто пришел один, кто в сопровождении жен и дочерей, но все одинаково жаждали похоронить память о Бонапарте в своих желудках. Это был не ужин, нет, — это был реквием. Во всяком случае, в таком приблизительно духе высказался один из присутствовавших юриспрудентов, доктор Виласа, несравненный стихотворец, импровизатор стихов на заданные темы и рифмы, сдобривший кушанья сладостью поэзии. Он встал — я, как сейчас, вижу его заплетенные в косичку волосы, шелковый сюртук, изумрудный перстень — и обратился к моему дяде-священнику с просьбой предложить тему; услыхав ее, он вперил взор в одну из дам, откашлялся, воздел правую руку с поднятым указательным пальцем и, закончив эти приготовления, прочитал глоссу. Он продекламировал целых три строфы и, видимо, поклялся своим богам декламировать вечно; он просил тему за темой, импровизировал новые и новые глоссы. Одна сеньора, не в силах сдержать своего восхищения, высказала его вслух.
— Вы говорите эго только потому, — скромно возразил Виласа, — что вам не довелось слышать импровизаций Бокаже[26], я же слышал их в Лиссабоне в конце минувшего века. Какой был поэт! Какие стихи, какая необыкновенная легкость! Мы часами состязались с ним в кофейной Никола, и нам рукоплескали и кричали «браво». О Бокаже, великий поэт! Как раз на днях мы говорили о нем с герцогиней де Кадовал…
Последние слова, произнесенные весьма выразительно, вызвали у присутствующих дрожь восхищения. Доктор Виласа, такой доступный, такой скромный, состязался, оказывается, с великими поэтами, дружески беседовал с герцогинями! Бокаже! Герцогиня де Кадовал! Дамы млели, мужчины смотрели на Виласу с уважением, завистью, некоторые с недоверием. А он между тем декламировал и декламировал, нанизывая метафору на метафору, эпитет на эпитет, изобретая новые и новые рифмы к словам «тиран» и «узурпатор». Подали десерт, но о еде никто и не думал. В перерывах между глоссами слышалось довольное бурчание сытых желудков; глаза — одни влажные, ленивые, другие живые, блестящие — медлительно скользили или резво пробегали по столу, ломившемуся от сластей и фруктов. Тут были и нарезанные кружками ананасы, и ломтики дыни, в хрустальных вазах золотилось кокосовое повидло и густой сироп из сахарного тростника, тут же стояли сыр и хрустящий поджаристый акара
