— И не только в Университете.
— …
— Вообще, — Хуан лениво замахал рукой в воздухе, — Университет, это так, школа, в которой мы должны научится разочаровываться. Мир состоит из дыр, и он сквозит…
Это были слова из одного известного стихотворения, но Мартин никак не мог вспомнить — чье это стихотворение. А спросить он постеснялся, Хуан засмеет… Он встал, подошел к окну, затянулся и выпустил сизую струйку дыма в ночную черноту двора. Колодец двора вбирал в себя звуки, и потому, наверное, было так тихо. Где–то, напротив, в соседнем общежитии, горело окно, и кто–то там стоял. Видимо, курил — ему тоже не спалось. Мартин силился разглядеть этого человека, почему–то это показалось ему очень важным, но у него не получалось — он плохо видел и окно было далеко. Вино было выпито, сигареты закончились, разговор закончился как–то неловко, и Мартину на секунду показалось, что этот сон будет длиться вечность. Колодец двора, тьма, дым сигареты, тихий смех Хуана…
Мартин беспокойно заворочался и, свесив голову, посмотрел вниз. Там была все та же картина: разговоры про цены на спортивную обувь и бензин. Толстяк в гордом одиночестве поедал гору маслянистых пирожков, судя по запаху, — с человечиной, тем не менее, сохраняя серьезный вид. И даже кивая тройным подбородком, когда все соответствовало его пищеварению. Толстяк спешил, давился, икал, закатывая темные глаза, азартно шевелил волосатыми ушами. Старуха дремала, прислонившись растрепанной головой к стенке, раскрыв беззубый рот, на коленях у нее беспомощно лежал ком серой шерсти. Иногда в старушечий рот падали крошки, она машинально сглатывала, набухая острым кадыком. Где–то пронзительно орал младенец: между невнятными младенческими звуками время от времени проскакивали суконные слова из официальных хроник. Словно барахлящее радио начинало монотонно бубнить о непреходящей гармонии Государственных Снов — тонкий детский голос становился глухим, жестким. Лица у пассажиров вытягивались, толстяк застывал с пирожком во рту, а старуха искательно прижимала к высохшей груди костлявые руки. Из другого конца вагона слышались звонкие шлепки по голому месту, толстяк продолжал жевать, старуха замертво падала, и застывала нелепой корягой у окна. Вот опять пошел куда–то пьяный проводник. Он непонимающе смотрел по сторонам налитыми кровью глазами. Мучительно вспоминал, где оставил свой фирменный пиджак, не узнавал вагона, хватал пассажиров за волосы, плевал им в уши, переспрашивал заплетающимся языком. Его пихали ногами, ему говорили обидные слова, он шатался из стороны в сторону, повисал на полках как чудовищная обезьяна. Он чуть было не свалился на дремавшую старушку, и Мартин уже предчувствовал гневные возгласы. Но тут вагон накренило в другую сторону, и проводника благополучно понесло по дуге, мимо жующих и играющих в карты…
