— А вот это — романс Антониды! — сумеешь? — спрашивал папа, перевернув страницу.
И, не дожидаясь ответа, тихонько пел тоненьким голосом, явно подражая какой–то оперной певице: «Не о том скорблю, подруженьки, и грущу я не о том, что мне жалко доли девичьей…» А Лёнька устремлялся вдогонку за ним, пытаясь поскорее нащупать нужные клавиши и попасть в такт этому пению. Отец, кажется, знал все арии на свете: и «Ты взойдёшь, моя заря, над миром све–е–ет прольёшь…», и «Сердце волнует жарка–а–ая кровь…», и «О, дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить…». Лёньке это была хорошая школа. Он быстро научился играть «с листа», схватывал незнакомый нотный текст на лету, в его пальцах появились беглость и ловкость. Через год Лёнька уже ощущал себя умелым пианистом. Он смело брался и за популярные эстрадные песни, и за сонаты Бетховена, и за прелюдии Баха. Ну, а то, что в его исполнении через три ноты на четвёртую случались ошибки, так это — кто понимает? А если и поймёт, то потерпит. Сегодня не получилось — завтра получится. Не беда.
Осенью в квартире (на пятом этаже!) появились мыши. По ночам они шуршали на кухне за газовой плитой и возились под ванной, где–то за банками, наполовину наполненными краской и олифой. Лёнька боялся мышей панически. Очевидно, это передалось ему от мамы, которая вообще испытывала безотчётный ужас перед всякого рода живностью: ежами, черепахами, ужами…
Отец принёс домой мышеловку. По вечерам смотрели телевизор и прислушивались, не хлопнет ли в ванной или на кухне. Наконец до их чутких ушей долетал приглушенный звук короткого щелчка, и отец скучно ронял сквозь зубы:
— Ещё одна… попалась! Ах ты беда!
Он нехотя поднимался и шёл освобождать мышеловку. Раздавленные мощной пружиной мыши лежали обычно на боку, с выпавшими внутренностями и запрокинутыми в предсмертном изломе лапками, серенькие, грязненькие, отвратительные. Отец брезгливо кончиками пальцев поднимал мышебойку с пола, осторожно, чтобы не коснуться дохлятины, разжимал пружину и вываливал мышь в унитаз, а потом включал слив. Мышь уходила в бурлящей водоворот, сделав несколько последних стремительных кругов, и тогда казалось, что она на мгновение ожила и только притворялась мёртвой, а теперь вот суетится, мечется, старается вырваться из бурного потока и не может, струи воды затягивают её в трубу, а она злится, скалит мелкие зубки и прожигает своих мучителей маленькими чёрными глазками. Мёртвая мышь исчезала в бездонных глубинах унитаза, и от этого становилось ещё противнее, и где–то в области желудка подкатывала тяжёлая мутная волна, грозящая вот–вот вырваться наружу. Лёньке совсем не было жалко мышей. Он всей душой ненавидел этих вороватых животных с хищными зубастыми мордочками и мерзкими голыми хвостиками.
