В процессе выведения «единицы» в моей тетрадке она просто кончала, наверное (хотя я не уверен, что в то время оргазм уже был изобретен)!
Это была финальная, окончательная оценка меня как личности. Как гильотина или расстрел.
Про «тройки» не скажу — никогда не получал.
Промокашка же была своего рода историей моей школьной жизни в течение года, такой прерывающейся памятью.
И если сама тетрадь была ярким примером соцреализма, то промокашка была таким образчиком импрессионизма или даже сюрреализма, что ли, словно ею промокали не красные «двойки», а кровь из отрезанного уха Ван Гога, или в нее, к примеру, сморкался Дали...
Я хранил промокашку бережно целый год. Открывал тетрадку на переменке или дома и смотрелся в промокашку, как в личную реку времени, вспоминая по кляксам, завитушкам и разным обломкам слогов и цифр всю свою школьную жизнь.
Это был мой секрет. Я никому о нем не говорил. «Сережа, что ты уставился в промокашку! Иди кушать!» — кричала мать, выглянув из кухни.
Я бережно вкладывал мое шершавое разноцветное сокровище на место, в сердце тетрадки, и шагал походкой усталого прилежного школяра на кухню — есть жареную навагу или голубцы, любуясь матерью, ее улыбкой, глазами...
Сейчас моя память сама стала, как промокашка. Помню только кляксы, кусочки радости, боли, счастья, наслаждения, солнечный свет, воду в реке, мамину теплую руку у меня на спине, когда она смывала с меня мочалкой уличную грязь и тихонько напевала: «С гуся вода, с Сережки худоба...»
Алексей, задумался, отложил стопку обгоревших страниц. У него потеплело в груди. Его память ожила, как эта промокашка. Он вдруг снова явственно услышал голос Ксюши и увидел, как она поправляет на веснушчатом носу очки с толстыми стеклами...
«Как дома тепло, как тихо. Как дома...» — Алексей мысленно вернулся в их московскую квартиру. И вдруг оттуда переместился прямиком в свою любимую страну — Финляндию, где они с Ксюшей ловили рыбу на безлюдном лесном озере. Никого вокруг. Тишина. Водная гладь. Лилии. Солнце уже клонится к закату над верхушками елей и сосен, «над голубыми глазами озер». Последняя проводка, и вот он — удар.
Щука была настоящей царь-рыбой — двенадцать килограммов. Минут двадцать борьбы, и он подвел ее к лодке. До этого она, как дельфин в океанариуме, сделала три «свечки», выпрыгивая из воды во весь свой гигантский рост и тряся огромной, в четверть туловища, зубастой башкой. Экземпляр! Крокодил!
Ксюша закричала: «Ой, не надо ее в лодку! Мы потонем! Она нас съест!!!». Когда она все же взяла себя в руки и опустила подсак в воду, туда влезла только щучья голова. Потом, кое‑как наклонив бортик, они вместе вкатили щуку в лодку, и та начала прыгать, извиваться и бить во все стороны гигантской головой и хвостом. Алексей достал рыбацкий нож и попросил Ксюшу отвернуться.
