А гость-то уже красный и руками водит, как черепаха лапами. Нет, руки его не похожи на черепашьи роговые лапы, они маленькие, красивые, и сам он до удивления маленький и красивый — с черными усиками на захмелевшем лице, в расстегнутом кителе с золотыми пуговицами и погонами.
И все подливает себе из бутылки.
— Миша, шо ж ты не кушаешь? Зьишь хучь яблуко, глянь, какие тут растут, у этой Азии…
— Дядь Миш, а на Украинский вы давно летали? (Вовкин отец где-то там, на Украинском фронте.)
Капитан-то, выходит, к ним приехал? А бабка нарядилась, как своя. Скатерть постелила, вазочку дала. Правильная вообще-то бабка! Ничего не жалко, когда кто-нибудь приезжает с фронта. Он, может, забыл там, в крови и пороховом дыму (кровь и порох странно не вязались с дядей Мишей), какие они бывают, праздничные скатерти. Хрусткие, блестящие, как обтаявший снежок. И пахнут так же — свежестью и солнцем.
Мне вдруг представилось: на дне опустевших за войну сундуков, в прижимистых комодных ящиках лежат белые скатерти, ждут часа. Кончится война, вернутся с победой фронтовики, и в каждом доме заплещется белая скатерть и без морщинки уляжется на стол. Нет, не в каждом, не в каждом…
Я пошла назад, к калитке.
Не хотела, чтобы меня заметили с колбасой, которую я все равно не могу выложить им на праздничный стол.
— Лина прришла! Лина прришла!
Люськина головенка запрыгала над стеной. Легкие волосы подскакивают, вспыхивают на солнце. Выше бабушкина седая голова — спелый одуванчик, на который так и тянет подуть. Бабушка смотрит на меня молча, без улыбки: она теперь редко улыбается. Голова ее заметно трясется.
Я поднимаюсь по ступенькам, и мне привычно открываются: острый гребень крыши; заколоченное, как заколдованное, чердачное окно; серая плоскость небеленой стены; забранное решеткой окно нашей комнаты с зеленой коробкой для штопки; нарисованный мелом человечек-огуречик и нацарапанное под ним «Люська». И разом возникающая справа кудрявая клеверная поляна (скоро Фрося в третий раз срежет клевер маленьким узбекским серпом).
Разведя руки с грузом, я коленками принимаю Люськины объятия.
— Что прринесла? — Люська уже деловито щупает сумку. — Дррова у тебя? Да?
— Секрет на сто лет! — сплескивая из кастрюльки суп, я бегу к дому.
— Лина, льешь! — кричит мне вдогонку бабушка, но я уже сворачиваю за угол.
— Покажи секрет! — Люська висит у меня на хвосте и канючит громким, отработанным голосом.
— Закрывай глаза, — командую я в комнате, торопливо шурша бумагой. — Не смотри, не смотри. Еще не смотри. Открой рот. Шире! Ап!
