- Вот это да! Пошли! - вскочил Хитрый Куни.
- Это грех, - попытался удержать их Тихоня Филпот, хотя и сам был не прочь посидеть на скамеечке священника.
- Старый ворчун, - засмеялся Фоксер, и Филпот, забыв угрызения совести, кинулся вслед за друзьями к исповедальне.
Фоксер был проворнее и, первым заняв скамейку, резким движением, подражая отцу Хэнефину, задернул шторки. В темной исповедальне было так тепло и уютно, что, надев на шею епитрахиль, Фоксер забыл про жаждущих покаяться грешников, ждущих своей очереди у зарешеченных окошек по обе стороны исповедальни. Заложив в нос воображаемую понюшку табаку, он отряхнул с груди воображаемые крошки, когда шторки вдруг приоткрылись, и в них появилось сердитое лицо Хитрого.
- Ты собираешься слушать мою исповедь, Проныра, или нет? - завопил он. Ему и самому не терпелось поиграть в священника.
- Поди прочь, сын мой, - сказал Проныра Фоксер строго и задернул шторки. Затем, будто наказывая Куни за недостаток смирения, он наклонился в противоположную сторону, медленно и торжественно поднял ставенку и поглядел в испуганные глаза Филпота.
- Когда ты исповедовался в последний раз, сын мой? - спросил он важно.
- Двадцать лет назад, - в благоговейном страхе прошептал Тихоня Филпот.
- Каким грехам ты предавался, сын мой? - печально и нараспев произнес Проныра.
- Я крал конфеты, святой отец... И забывал молиться. И еще я... я ругался.
- Ругался?! - загремел Фоксер. - А ну повтори, что смел произнести язык твой!
- Я... я говорил, что наш учитель... старый дурак, - пролепетал Тихоня.
- Ты был прав, сын мой... Что еще?
- Все, святой отец.
- Прочтешь двести сорок девять молитв по четкам, четыреста семьдесят раз "Отче наш" и триста тридцать два раза "Богородицу". Ну, будь послушным мальчиком и молись за меня. Иди. Господь с тобою, дитя мое.
С этими словами Фоксер закрыл ставенку перед носом изумленного Тихони.
Поворачиваясь к другому окошку, Проныра задел рукою какую-то коробочку. Это была табакерка отца Хэнефина, единственное его утешение в душной исповедальне, где он часами сидел, выслушивая повести о печалях и прегрешениях своих прихожан. Неловкими пальцами Фоксер открыл наконец крышечку. Пока он стряхивал приставшие к ней крошки обратно в коробочку, душистый крепкий запах наполнил полумрак исповедальни. Он поднял ставенку зарешеченного окошка, за которым сидел Куни, заложил в нос понюшку и прижался ухом к холодной чугунной решетке.
