Он был милым человеком. Тихим, спокойным, и даже эта его дурацкая слабость к вареным каштанам никогда не раздражала меня. Просто, несмотря на очевидную схожесть с филином, его никак нельзя было назвать мудрым. Теперь он уже умер.
Недавно я поймал себя на странной мысли: я почти не вспоминаю мать. И это при том, что я всегда был очень привязан к ней. Зато вот отец снится мне, как минимум, один раз в неделю. Иногда чаще. Время как будто не отдаляет его от меня. Хотя, по правде говоря, и не приближает. Мы словно вращаемся друг вокруг друга по какой–то раз и навсегда определенной орбите. Он со своими каштанами и я у торчащей из земли ржавой трубы.
И нам никогда не пересечемся с ним. Даже смерть не может изменить это.
2.
Селимов не спит.
Предрассветные молочные сумерки заливают комнату. С тех пор, как жара, наконец, отступила, с моря вот уже несколько дней дует благословленный северо–западный ветер, несущий Денизли облегчение и свежий воздух. И назад к берегу потянулись косяки воблы и кефали. И рыбаки снова стали выходить в море. И артезианские колодцы вокруг города вновь наполнились пресной водой…
Селимов старается не шуметь.
Ветер качает занавеску, заставляя бронзовые кольца на карнизе глухо клацать. Потрескивает мебель. В ванной из проржавевшего крана капает вода.
Селимов украдкой смотрит на Джамилю. Она улыбается и шевелит губами во сне. Дыхание ее ровно и чисто. Он думает про Ибишева, заблудившегося в умозрительных лабиринтах. И думает про Джамилю — Зохру, пытаясь увидеть ее жадными глазами Ибишева. По всей комнате разбросаны ее вещи. Она ненавидит уборку, она похожа на ребенка. Селимову, одержимому греховной манией величия, кажется, что это он сам создал ее такой, родил из морской пены так же, как несчастного Ибишева из горького праха…
Селимов наполняет желтую от ржавчины ванну прохладной водой.
Он мылит ее плечи губкой. Она смеется и отворачивается. Она сидит в ворохе мыльной пены. Селимов сосредоточен. Он рассматривает ее тело. Он делает это каждый день в течение последних трех недель, но оно все равно остается для него загадкой. Капли пышной пены постепенно опадают на ее матовой коже, тают. Словно ожившие кружева. Селимов смотрит на ее живот сквозь колеблющуюся воду. Опускает руку в ванну и проводит губкой по ее бедрам. В этом нет страсти. И почти нет желания. Его пугает почти отталкивающая совершенность форм. Джамиля — Зохра смеется и убирает его руку.
Три недели назад деревья трещали от жары, и в воздухе была разлита горечь. И лицо ее было мокро от пота. Она целовала его губы, прижималась к нему и руки Селимова дрожали.
