захватил немецкий товарняк, который шел на восточный фронт. По их сведениям, в нем должно было находиться оружие, предназначенное для уничтожения русских, но когда раздвинули двери, из теплушек вместо фаустпатронов, с помощью которых, сменив их предназначение, бойцы АК намеревались убивать немцев, вывалились тысячи черепах.
Много позже на филологическом факультете профессор Ян Котт[13] учил меня, что гротеск возникает там, где нарушаются связи между причиной и следствием. Например, во время войны сидит себе некто на толчке и только собирается, дернув за цепочку, спустить воду, как в дом попадает бомба. И этот некто вместе с уборной и целым этажом летит неведомо куда и, приземлившись, с недоумением взирает на обрывок цепочки.
После захвата немецкого эшелона Варшаву наводнили черепахи; одного черепашонка отец принес домой и назвал Гуру. Именно ему была посвящена неоконченная и грустная полусказка–полубыль. Во время восстания, когда вокруг сверкало, грохотало и обрушивалось, черепашонок залезал под кровать, а я — следом за ним. Этого я как раз не помню, но так рассказывала мама.
Зато я хорошо помню, как перед самым восстанием мы с мамой, няней и черепашонком отдыхали в Хылице. По вечерам элегантно одетые мужчины и женщины заводили граммофон, танцевали и напевали: «Не люблю, не люблю, не люблю я того, кто о вальсе отзывается плохо…» — и говорили, что вот–вот начнется. А я учился ездить на велосипеде и без конца падал, потому что повсюду был песок. Однако я не совсем уверен, помню ли это сам, или потом мне об этом рассказывала мама. Зато помню, что в последний день июля она сказала: «Возвращаемся к отцу», и в Варшаву нас подбросил грузовик, в котором ехали очень вежливые немецкие солдаты. Всю дорогу мама напевала: «Ведь вальс — танец такой невинный, такой плавный, меланхоличный» — скорее от страха, в то время как нянька молилась, а немцы пели что–то свое. Отца дома не оказалось, не пришел он и ночевать, и мама была в бешенстве. Но годом позже отец объяснил, что ни о чем дурном даже не помышлял, просто был на сборе повстанцев.
Для меня восстание началось с того, что на следующий день по приезде мы услыхали выстрелы. Жили мы тогда на Мокотове, и помню, няня Тодзя поднесла меня к окну, которое выходило в скверик, а по скверику мелкими перебежками перемещались повстанцы и, прячась за каменными столбиками ограды, стреляли по окнам казармы напротив. В ответ из тех же окон по ним палили немцы. Тогда это были еще просто немцы; только когда я уже учился в школе, немцы перестали быть немцами, их сменил таинственный народ — нацисты. От него потом пошли неонацисты, неофашисты и реваншисты, которые соседствовали с нашими друзьями за Одрой. Но те и другие говорили по–немецки.
