Семашко публикует откровенную чушь: «…Эти мерзавцы позволили себе стрелять не простыми пулями, а отравленными ядом кураре». Остается констатировать, что первый советский наркомздрав, наверное, с гимназических лет чересчур увлекался Майн Ридом или просто имел столь жалкий уровень профессиональной подготовки, что в нужный момент ему в голову не пришло ничего более правдоподобного — иначе откуда бы взяться индейскому яду в Москве в 1918 г.? И какой серьезный террорист додумался бы искать бразильскую экзотику сомнительного свойства вместо, например, цианидов, которые может изготовить любой химик или фармацевт? Да и как, интересно, Семашко мог идентифицировать «кураре» при отсутствии каких бы то ни было специальных исследований? На язык, что ли? Или по запаху пули?
А между тем Фанни Каплан подвергалась непрерывным многочасовым допросам. Сначала в комендатуре Замоскворецкого района, потом на Лубянке, потом в Кремле. Сменяя друг друга, ее в течение нескольких дней допрашивали Дьяков, Петерс, Курский, Козловский, Аванесов, Скрыпник, Кингисепп. Что способны сделать с человеком бессонница и непрерывный многодневный допрос? Даже без воздействия других пыток? И какая же может быть цена собственным признаниям Каплан? Впрочем, и протоколы допросов достаточно красноречивы.
Как, например, расценить протокол от 31 августа:
Курский: Сколько раз вы стреляли в Ленина?
Каплан: Не помню.
Курский: Из какого револьвера стреляли?
Каплан: Не скажу. Не хотела бы говорить подробности.
Странно, не правда ли, что она не хочет или затрудняется отвечать на такие, чисто технические вопросы. Но оказывается, ничего странного — если вспомнить, что в данный момент само следствие ответов на эти вопросы не знало. Ведь 31 августа револьвера у чекистов еще не было, несмотря на то что его якобы «швырнули под ноги»… Он возникает только 3 сентября, и тогда же было определено, что из него сделано три выстрела. В других же случаях часто бросается в глаза, что вопросы как бы подсказывают ответы на них. То есть подсказывают обвиняемой информацию, уже известную следователям — и такую, которую обязана была знать она.
Да и данные о признаниях Каплан в разных источниках далеко не однозначны. Петерс позже напишет, что убеждал ее покаяться, рассказать все чистосердечно и тем самым смягчить свою вину. «Она же или плакала, или ругалась зло, с ненавистью, решительно отказываясь давать какие-либо показания». А член коллегии Наркомюста Козловский писал, что она «держит себя растерянно, говорит несвязно» и производит впечатление истерического человека.
