— Эй! А знаешь, Анна-то твоя уже продана. Кого она осчастливила, так это твоего двоюродного братца Михеля. Имеется уже и ребеночек.
Эта весть пронзила меня до мозга костей, однако перед вестником несчастья я и вида не подал[123].
На мосту, на самой границе родного пространства, Ульриху Бекеру встречается зло. Первый ответ на его ощущение счастья — человеческая холодность, прячущееся под лицемерной личиной злорадство. Но именно этим теперь оправдывается — в литературном плане — опьяняющая любовь к отчизне. Любовь не превращается в свою противоположность, а впервые распознается как мечта о целостности, которая в этот момент подвергается испытанию. Мечта — первое достижение такого осознания целостности, и она, в свою очередь, становится продуктивной. Мыслить целое и себя самого в нем — этот возвращающийся человек вести себя иначе не может. И Брекер действительно уже в следующую секунду даже себя начинает ощущать по-иному. Он сам удивлен, что сумел достойно перенести шокирующее известие: «И вправду, к своему великому удивлению, я быстро успокоился и про себя подумал: „Ну, что ж! Не ждал я такого от нее, но если уж так вышло, — что будешь делать! Пусть милуется со своим Михелем!“» Тот же жизненный опыт — что мечта о целостности подвергается суровому испытанию и при этом сама личность возвращающегося как бы перестраивается — отражен и в «Крестьянском зерцале» Готхельфа. Там тоже человек возвращается с чужбины, где он участвовал в чуждых ему войнах, и сквозь сияющие ландшафты идет к дому:
Передо мной простиралась моя родина. <…> Глубоко внизу, в долине, сверкал в лучах вечернего солнца громоотвод на крыше дедовского дома; сам этот гордый крестьянский дом, стоящий на откосе, я тоже видел — с его сияющими окнами; а перед домом видел наших швейцарских слонов: величавых коров на осеннем лугу. <…> Сердце мое расширилось: я бы с радостью обнял всех, кто находится там внизу, в родной долине.
Это момент мечты, переживания целостности. Здесь вернувшийся человек хочет отныне жить и приносить какую-то пользу. Он заходит в трактир; его никто не узнает; ему задают вопросы о войнах и битвах, а под конец спрашивают, как его зовут:
У меня заколотилось сердце, когда я назвал свое имя; сердце колотилось в робком ожидании — мне хотелось увидеть дружелюбные лица, услышать приветственные возгласы. Но люди смотрели на меня с испугом. «Я о тебе и думать забыл, никто не верил, что ты вернешься», — неслось со всех сторон. Посетители, один за другим, украдкой выскальзывали за дверь, боясь, что я попрошу их о чем-то — например, о ночлеге. <…> Вскоре хозяин остался со мной наедине, <…> на лице его явственно читался страх, что теперь какое-то время я буду обузой для него одного.
