На следующий день он завёл разговор с Орловым о его работе в университете («шаг навстречу»), чем поставил его в «затруднительное» положение. К тому же, оказалось, что введённый им «комендантский час» первыми начали бойкотировать «холостяки», т. е. его «подопечные».
Между тем в доме обнаружились мелкие кражи (продукты и прочее), всполошившие женщин. Кольцов сразу понял, что это — никарагуанские рабочие, которые устанавливали решётки на окнах. Он знал, что для этих бедных и безграмотных людей мелкая кража не считалась преступлением. Так принято в латиноамериканских странах. Он поговорил с бригадиром и кражи прекратились.
Первые занятия Кольцова в UNI прошли неплохо. Из пяти его слушателей–преподавателей — трое из Чили, Гватемалы и Сальвадора. Чилиец Эмилио (51 год) — адвокат, учился в Союзе. Он подвёз его домой на своём микроавтобусе. Опять шёл проливной дождь. Где–то у берегов США бродил тайфун «Алиса». Вечером Сергей попытался попасть в клуб «Herba Buena» на концерт Хериберто (Сальвадор), но «интернационалисты» засели там прочно, так что найти свободное место не удалось.
В субботу на «субботнике» в ГКЭС преподаватели вновь таскали бетонные плиты. Поспорили об их весе: 60 или 120 кг. Подняв одну из плит, обнаружили свернувшуюся в клубок большую змею, которую пришлось убить. Уставшие, домой вернулись рано. Кольцов опять пообедал в «Ronda» под шум ливня. Готовить в доме, толкаясь среди женщин на кухне, для него было неудобно. Так что его питание ограничивалось чашкой кофе утром, обедом в ресторане вечером и стаканом (чаще не одним) «хайбола» перед сном. В супермаркете он покупал только молочные продукты (если успевал) и хлеб для утренних «тостеров».
В воскресенье Кольцов побывал в гостях у итальянцев вместе с Луисом и Изабеллой. Познакомился с сестрой Марго и её «женихом», которые прилетели из Рима через Москву. Ели «спагетти» под итальянское «кьянти». Потом разговаривали до 3‑х ночи о «политическом доверии» между ними. Сергей чувствовал себя неловко. С одной стороны, он искренне любил этих ребят, прошедших тяжёлые испытания и оказавшихся в середине своей жизни без каких–либо перспектив. Он дорожил их дружбой и доверием. Он понимал, что они уважали его как «чрезвычайного посланника» той страны, которая для них являлась политическим идеалом. Но он, действительно, не мог быть с ними откровенным в полной мере. Отнюдь не потому, что чего–то боялся. Он знал, что они его просто бы не поняли, если он попытался им рассказать то, что знал и понимал. Он не мог бы им объяснить, что, на самом деле, они находились по разные стороны политических «баррикад», и что его страна — это отнюдь не тот «социалистический рай», которым они её себе воображали. Он просто не имел морального права разрушить тот миф, вера в который однажды и безвозвратно изменила их благополучную жизнь. Они, безусловно, чувствовали эту недоговорённость, но воспринимали её как «недоверие»…
