Допрос Павел начал донельзя рассерженный, но усилием воли заставил себя успокоиться: преступник не должен был чувствовать его волнения.
— Прежде всего, Матюшин, я должен вам сказать, что ваша повышенная экспрессия и явная склонность к недобрым шуткам может закончиться трагически. Надеюсь, вы понимаете, что конвоирам отдан необходимый приказ?
— Что делать. Мы бегаем. Вы ловите. Иногда постреливаете при этом. Все естественно. Такова жизнь, как говорят французы. Но если вас интересует моя жизненная позиция, то она выражена в словах опять же какого-то иностранца: нет безвыходных положений, есть безвыходные люди.
Матюшин вовсе не был смущен или обескуражен своей неудавшейся попыткой к бегству.
— Только, пожалуйста, не думайте, гражданин начальник, что стремление оказаться на свободе повлияет на мое решение быть с вами искренним и правдивым. Жду ваших вопросов.
— Хорошо. Начнем. Прежде всего удовлетворите наше законное недоумение. Столь маститый «разгонщик» в роли неосторожного воришки — явление противоестественное. Объясните, чего это вам вдруг захотелось украсть телевизор и радиоприемник у Райской?
— Знаете, бывает, что самые неисправимые из нашего брата, самые задубелые бандиты — убийцы, как чувствительные девицы, рыдают над птенчиком со сломанным крылом. Бывает, ничего не скажешь. Нечто подобное, вероятно, случилось и со мной. Считайте — каприз души. Мой квартирный хозяин — Туликин — не был далек от истины. Возможно, мой поступок вам покажется немотивированным, более того — глупым и сентиментальным, но это действительно так: мне было жаль несчастных детишек. Отец — алкоголик, неизлечимо больной человек, пропивающий все и вся. Мать — замотанная, несчастная женщина, только и думающая, как бы напихать пять вечно голодных ртов. Позже, если вы захотите послушать, как сложилось мое собственное детство, может, вы с большим доверием отнесетесь к моему порыву. Да, вы правы: вдруг захотелось доставить радость ребятишкам. С деньгами я еще не чувствовал себя свободно. Просить у Райской — сами посудите, в каком бы виде я предстал перед ней. У «подельщиков», то есть у всегдашних сообщников моих, тем более не хотелось одалживаться. Моя репутация, репутация главаря, должна быть безупречной — это первый закон нашей психологически весьма тонкой профессии. К тому же дражайшая Ираида Михайловна своими нежностями и сюсюканьем уже начала меня доводить чуть ли не до истерических припадков. Пора было прощаться. Я и решил оставить мадам Райской хоть какую-то прочную память о себе: нельзя ведь быть неблагодарным. Так все оказались почти одинаково удовлетворены — и мадам Райская, и я, и дети.
