— Не надо ли понимать ваши слова так, что вы всерьез рассматриваете возможность такого развития событий?! Евгений Сергеевич тоже поставил свою чашку, но не пытаясь придать ей качество некоего аргумента, — просто она оказалась пуста.
— Да, генерал. Более того, я не ограничусь высказыванием этой идеи вслух. Я собираюсь предпринять кое–какие практические шаги к ее осуществлению. И уже предпринимаю.
— Если вы имеете в виду ваши заметки в милюковской «Речи», — осторожно попытался вмешаться Афанасий Иванович, — то как проявление свободы слова я бы приветствовал…
Профессор положил ему широкую бледную ладонь на обшлаг, как бы великодушно освобождая от необходимости высказываться в свою защиту. Афанасий Иванович чуть поморщился, ему было досадно, что его так бесцеремонно зачислили в безусловные сторонники. Генерал саркастически усмехнулся.
— Тогда я не вижу никакого вашего отличия от самого вульгарного социалиста. Неужели и в случае начала военных действий вы останетесь в позиции активного врага существующего государственного устройства? Уголки широкого профессорского рта разочарованно опустились, в глазах появилась тихая академическая скука.
— Неужели вы не слышите, генерал, что рассуждаете в терминах охранного отделения. Вы собираетесь искоренять своих оппонентов методами господина Дубасова?
— А вы неужели до сих пор не поняли, что социалисты не могут быть отнесены к числу политических оппонентов? Это другое. Это нечисть, колония микробов в относительно здоровом организме.
— У вас странное представление о здоровье. Галина Григорьевна переводила любопытствующий взор с одного спорщика на другого. Пожалуй, она была одинаково далека от понимания как иронии профессора, так и волнения генерала. Ей, кажется, все равно было, что один из спорящих является ее мужем. Зоя Вечесла–вовна курила, так и не притронувшись к еде. Все знали, что она полностью разделяет точку зрения мужа и поэтому не вмешивается в разговор, хотя очень любит поговорить.
— Но так можно договориться черт знает до чего, милостивый государь Евгений Сергеич, — генерал бросил салфетку на стол, положил руки на скатерть, и она сморщилась под их тяжестью, — отчего же нам вообще тогда останавливаться, а?
— О чем вы, Василий Васильевич? — Профессор почувствовал, что дальний родственник собирается пойти по второму кругу препирательств, и очень их не хотел, не зная, как этого избежать.
— Почему же только Балканы? А Польша? А Финляндия, надобно и их оставить собственной судьбе? Армян — туркам, пусть режут! Грузин — персам. Да и в Поволжье полно инородцев, которые захотят, быть может, собственного пути и закона. Где предел послаблениям?! Отчего нам Петербург не объявить новой Астраханью — на том основании, что все дворники там татары? Они его подметают, стало быть, имеют на него особые права! Настя одним ухом слушала застольных спорщиков и старалась при этом уследить за двумя одновременными событиями вне пределов веранды. По яблоневой аллее поднимались к дому, чему–то смеясь, Аркадий с приятелем. Утреннее купание весьма освежило их. Настя надеялась, что, явившись на веранду, они станут тою силой, которая рассеет всеобщее раздраженное состояние. Также наблюдала она и за худой фигурою Калистрата, стоявшего у входа в каретный сарай. Калистрат поигрывал большими английскими садовыми ножницами: то откроет, то закроет. Он беседовал с кем–то, находящимся внутри сарая. Угол обзора не позволял видеть, с кем именно. Настя пыталась понять, почему движения железных челюстей выглядят так угрожающе. Может быть, угрожающий вид им придают усилия Калистрата?
