Не раздумывая и не сомневаясь, лишь слегка дрожа от нетерпения, он схватился за подоконник, подтянулся и одним движением внырнул внутрь, собрался с собою на шершавом узком половике и на четвереньках двинулся к бесшумной девичьей кровати.
Марья Андреевна выбежала из спальни и несколько раз дернула за веревку, посылая в спальню горничной испуганный звонок.
Калистрат локтем толкнул жену в бок: — Не слышишь, барыня кличет.
Груша вскочила, помотала спросонья головой и начала натягивать через голову юбку.
— Ишь ты, как будто и впрямь спала, — ехидно сказал муж. Привыкшая к его неизменному (низменному?) ехидству Груша отвечать не стала.
— Кто здесь?
Настя оторвалась от подушки и одним паническим движением влипла спиной в настенный коврик.
— Это я, не бойся, я!
— Аркадий?! Зачем ты здесь?!
— Я тебе все объясню.
— В халате?
— Ты пойми и не кричи.
Он схватил ее за руки, как будто именно их нужно было успокоить прежде всего. Настя руки, наоборот, вырывала, полный контроль над ними был ей важен в этот момент.
Аркадий говорил. Сбивчиво, жарко, с шепотом и рыданиями. Невозможно описать, какую он нес чепуху. В основном про Мазурские болота. «Везде, черт их раздери, эти болота!» Часто упоминал о девятнадцатом августа. «Не когда–нибудь, Настя, не когда–нибудь, пойми, а именно девятнадцатого августа!» Он настаивал, что от его «взвода» не останется никого. При этом продолжал ловить ловкие Настины кисти и проявлял намерение взгромоздиться на узкое ложе невинности.
— Какие болота?! Какой взвод?! Что тебе от меня надо?! Ты пьян!
— Мазурские, Мазурские, возле местечка Пшехонцы. Все местечко одним залпом, два дня по болотам. Титоренке оторвало ногу. Обе ступни. Не девятнадцатого, а семнадцатого. Я один, совсем один, Настя, представляешь, два дня. Все тряслось под ногами, ходуном все ходило. У них там такое слово есть — дрыгва. А потом дыра — и сразу по пояс…
— Я не хочу слушать ни про какие болота! Уходи отсюда, уходи!
— Да ты пойми, пойми, как это скоро! Он взлазил и съезжал, сталкиваемый худыми, но безжалостными ногами.
— Скоро, очень скоро, почти завтра. А тебе все равно!
— Мне не все равно, мне противно. Убирайся! Я сейчас начну кричать. Это же невообразимо.
— Да, да, невообразимо, это нельзя понять. Ты права. Трясина, девятнадцатое совсем рядом, и я ведь ничего особенного не прошу, Настя.
— А что ты просишь? — холодеющим тоном спросила она, всползая спиной по морщащемуся коврику.
— Ты же запираешься в сарае с дядь Фаней, со стариком. А я не старик. Я понимаю, его тоже зарежут, и его жалко, но меня тоже жалко…
