Почта была пуста. Обычный мусор, несколько писем от тех же, кто звонил — Джереми даже открывать их не стал — и ничего от Элен. Он протянул руку к сотовому, взял его осторожно, как опасного мелкого зверька. Улыбающееся лицо Элен напротив имени. Гудки. Долгие гудки. Видела ли она газеты? Или, может, ей кто-то позвонил? Гудки, гудки, гудки…
— Да, милый, — послышался приглушенный, будто стертый расстоянием голос. — Нет, я спала. Так хочется спать… А ты, милый? Да… Нет. Газеты? Не видела. Я перестала читать газеты, от них голова болит. И от телефона. То есть… от телевизора. Джереми, когда ты приедешь? Неделя? Ммм… Ты что-то… разрыл?
«Раскопал, — мысленно поправил ее Джереми. — Ты всегда говорила «раскопал», подцепила у Кита. Но слова уходят. Прости».
— Да, почти, — отозвался он вслух. — Отдыхай, Элли. Я скоро приеду. И еще позвоню тебе попозже…
Потом он целых две минуты — непозволительная роскошь в его положении! — сидел на кровати, сжимая телефон и уставившись в одну точку. Пискнул ноутбук: на почту начала сыпаться информация от армии стажеров Кита. Вздрогнув, Джереми придвинул его поближе, лихорадочно прикидывая план статьи. Пусть так! Он возьмется за эту работу и сделает ее как можно быстрее. В биографии Навкина масса белых пятен. Кит получит свою серию. А Джереми — достаточно грязи, чтобы заставить комитет задуматься о кандидатуре для следующего объекта переноса. Ван Страабонен упоминал об идее создать специальную квоту награждения для математиков? Вот пусть и начнут с Элен! Только этим можно оправдать то, что он торчит в Москве, когда нужен ей там.
К чёрту диктофон, Джереми помнил весь разговор наизусть. Но все-таки нажал клавишу, и рядом раздался отчетливый, глуховатый голос Навкина. На мгновение показалось, что пахнет крепким чаем.
Помню, я пытался угадать, как это будет. Что почувствую? Мерещились холод, мурашки и онемение разом всего тела, как бывает, когда отсидишь ногу. Думал, буду мыслить чужими мыслями и с удивлением натыкаться на них там, где привык находить свои. Думал, чем чёрт не шутит, заговорю на английском. Нет. Не так.
Запах. Повсюду, повсеместно, сводил с ума, заставлял тонко скулить от бессилия. Омерзительный, навязчивый, такой сильный, что не давал думать. Кислый запах больного пота, протухшей рыбы, мочи и тёплой гречки. Хуже всех был именно этот, последний, домашний — он доводил до изнеможения, путал мысли и преследовал даже во сне. Только на третьи сутки я понял главное — от него невозможно избавиться. Неважно, сколько раз обтирают огромное, раздутое тело мылом и уксусом, пускают воздух в комнату и меняют бельё. Запах неистребим. Потому что его не существует. Он только кажется, существует лишь в мозгу, как след своего прежнего хозяина. Не знаю, что он означает. Может, застоявшуюся кровь и не выведенные шлаки, густо в ней растворённые. Может, простая ошибка восприятия — Герман Игоревич предупреждал, что подобные мелочи возможны. Легко себе представить: вот моя, Витальки, карта восприятия запахов — на клетке a1 там, скажем, запах молока, а рядом, на клетке b1, запах влажной пыли, а вот карта этого жирдяя — на a1 у него пыль, а на b1 та самая тёплая гречка. От одной мысли начинает мутить. Никогда больше не смогу есть кашу. Наверное.
