Правда, вначале она решила покончить с собой, наесться таблеток и спокойно и навсегда уснуть, но потом подумала о том, что это не лучший способ расстаться с долиной скорби, именуемой жизнью, да и мать, и сестра, и тень отца, Альфреда Штампля, — все это, а главным образом, лишь двадцать лет, которые были у нее в пассиве, помешали ей прибегнуть к услугам снотворного средства, производимого по швейцарской лицензии в одной из братских (в ту пору) стран.
И Катерина выбрала иной путь, хотя опять же — не было никакого точного просчета в ее действиях, и ничего–то еще она не собиралась предпринять, явившись со своей подругой (той самой коралловой Кларой) на субботний день рождения к твидово–замшевому приятелю Александра Сергеевича, да и тогда, когда Катя вышла на балкон и спросила, о чем это так грустит Алехандро, она и в мыслях не держала лечь с ним в постель, ведь ничего общего (повторим) не было у Александра Сергеевича с теми мужчинами, к которым тянуло Катерину — уже тогда, в свои двадцать девять, был он заметно лысеющим, роста среднего, что же касается «мачизмо», то этот термин — в отличие от многих других героев Катиной жизни — он знал, но был от него так же далек, как от любого мексиканского или аргентинского кабальеро, с большими пушистыми усами, ярко сверкающими белками глаз, мощно перекатывающимися на руках мускулами и желанием постоянно палить из двух револьверов то ли по кактусам, то ли по койотам, то ли по какой еще дребедени, хотя надо отметить, что — несмотря на множество обломов — был Александр Сергеевич мужчиной страстным и занятия любовью не просто любил, а отводил им немалое место в своей жизни, но Катерина ведь не знала этого в тот самый момент, когда вышла на балкон и поинтересовалась, отчего это месье Лепских столь грустен в сей прелестный час, и совсем ей не хотелось, чтобы он тащился ее провожать, правда, вот тут уже какая–то мстительная искорка промелькнула в ее голове, затлел бикфордов шнур, пошло время, которое ничем было нельзя остановить, тем паче, что уж на последнего–то ее друга Александр Сергеевич был похож как Пат на Паташона, как Белый клоун на Рыжего, то есть походил лишь потому, что был мужчиной, но что–то я уже совсем запутался в причастных и деепричастных, а потому перейдем к следующему (замечательная, надо сказать, привычка!) абзацу.
И начнем его с того, что повторим: даже в тот момент, когда Катерина предложила Алехандро проводить ее до дому, она не знала, что собирается предпринять. Да, искорка пробежала, да, начал потихонечку тлеть бикфордов шнур, но ведь это мало что значит, бывает, что все–таки можно остановить время, взять да затушить, вот только затушить не удалось, ибо такой мямлей сидел перед ней на кухне Александр Сергеевич, таким уж никому не нужным и Богом обиженным, с этим своим извечным страданием по отсутствию любви, что напомнил Катерине ее саму, тогда–то и воспылала она жаждой мести: за себя, за те три года, что неустанно пыталась отыскать под этим небом что- нибудь стоящее, но ничего не обнаруживалось, лишь прокол за проколом, облом за обломом, аут за аутом, тут–то и предложила она Алехандро остаться у нее, но у этого тюхти даже не нашлось сил самому пристать к ней, вот и пришлось, дождавшись момента, когда сей тихий, рафинированный тип проследует в клозет, залезть в постеленную для него постель (вновь возникает вывеска английской почты) и, дожидаясь, тихо скулить о собственной жизни.
