— Отгул дали?
— У меня два дня заработанных, — ответила Аза.
— Куда едешь?
— На охоту.
— С этим?
— С ним.
— Твой?
— Мой.
— Ты смотри, — сказал парень Мите и, бросив окурок на пол, крепко растер его подошвой.
— С кем балакаешь? Кто такая? — спросили из-за синей завесы дыма.
— Лаборантка наша, — громко ответил он. — На охоту едет со своим парнем.
— Знаем мы эту охоту.
— Много ты знаешь, таракан запечный.
Кого-то обругав, кого-то толкнув в плечо, парень завладел отполированным до черного блеска листом фанеры и зашарканными фишками домино. Сели играть — Митя с пожилым рабочим в аккуратной бобриковой тужурке против Азы и парня. Ему, видимо, льстило знакомство с такой красивой девушкой, на которую смотрели все соседи по вагону, и он всячески старался подчеркнуть это знакомство, разговаривая с Азой покровительственно и грубовато, как говорил бы со всякой заводской, свойской девчонкой. Выигрыш подогрел его самодовольное настроение; он хлопнул Митю по плечу и, ища одобрительные взгляды, громко сказал:
— Почаще надо с нами ездить, тогда научишься.
На маленькой станции с картофельным огородиком за пряслами и стожком сена под жердями, под рваными кусками толя Митя и Аза вышли из вагона. В огородике на комках земли, на плетях неприбранной ботвы серебрился тончайший зернистый иней. Под холодным ясным небом плоско лежали осенние поля — все эти четко отграненные друг от друга клетки пашен, озимей, жнивья, — рыжели дубовые кустарники, черной тучей громоздился по горизонту хвойный лес, дымчато сквозили голые березняки и осинники. И как сладко мучила грустью и нежной любовью к себе эта древняя земля, как трогательно и щемяще близка была каждой своей впадинкой, каждым увалом, беспредельно простирающимися в холодном блеске последнего солнца! Когда-то в этих местах бывал Некрасов, и от того, что он вот так же, наверно, проходил здесь, подпоясанный патронташем, в высоких сапогах, с ружьем за плечами, как-то особенно волнующе чувствовалась их неистребимая русскость. Пусть проходят годы, строятся новые города и разрушают их новые войны, но всегда будет греть человеческую душу неизбывная печаль русских полей под стылым небом поздней осени.
Охота вышла совсем бедной. Раньше здесь, в камышах и осоке пересохших болотц, было много зайцев, но теперь они куда-то исчезли, и только одичавшие кошки, прижав уши и злобно сверкая желтыми глазами, шарахались из-под ног в кусты, в просяные ометы.
Под вечер пришли в деревню. Старик Василий Васильевич был еще жив и румяно свеж тугими щеками, чисто бел своею апостольской бородой.
