— Куда? — испугалась Кузьминична, которая только что тайком плеснула из бутылки и себе: Михайловна ей пить не разрешала.
— Не помнишь? А-а… На Кубань!
Кузьминична наморщила лобик, вспоминая, но Михайловна уже дальше рассказывала Егорке их планы, оставив Кузьминичну одну среди ее цветочков.
— Ну вы, бабки, даете! Я ох…еваю. Куда вам переться на старости лет? Это мне, молодому, бежать отсюда надо на хер, это я деньги коплю, у меня еще есть будущее, а вам — чё? Одной ногой, хи–хи, как говорится, в могиле.
— Ах, ирод, супостат, — Михайловна извернулась, въехала ему промеж глаз ложкой и продолжала лупить, — ты тут сгниешь, а мы уедем, уедем отсюда, на поезде уедем!
Егорка брезгливо отскочил:
— Истеричка старая, епты, мать твою! Сиди!
— К внучке уедем, — просветлела лицом Кузьминична.
— Коня запряжем… — бубнил Васька.
Михайловна обрадовалась, схватила Кузьминичну за руки:
— Уедем?
— Ну и катитесь отсюда, — толкнул Егорка Михайловну к Кузьминичне.
— Сядь и сиди, — неожиданно внятно скомандовал Васька.
— От ты еще, вертухай тут нашелся! Да пошли вы все знаете куда? — Егорка помедлил, прихватил недопитую бутылку и вышел, хлопнув дверью.
Тут же в дверь постучали, но это был не Егорка.
— Здоровеньки булы! — радостно поприветствовал собравшихся Панасенок.
Остановился в дверях, оперся о косяк и довольно оглядывал всех, как хозяин породистый скот.
— А, Федор Михалыч, и ты прибег на звон стаканов, — ехидно откликнулась Михайловна, но войти не пригласила. Панасенок входить не спешил:
— Вот ты все скалишься, бабка, а с людями так ни–изя…
— Поучи меня ишшо, как с людями надо!
— Проходи, проходи, Михалыч, — высунулась Кузьминична.
— А по какому поводу праздник? — Панасенок аккуратно затворил дверь и сел за стол. Налил себе в Егоркину стопку и выпил одним махом, довольно крякнув.
— Выпить–то каждый может, а крякнуть… — протянул он. — А што–й–то вы такие тошные? Хоть бы песню спели, шо ли, — он оглядел компанию. — Шо, Михайловна, марш коммунистических бригад–то уже исполняла?
Васька так и лежал щекой в тарелке. Кузьминична, забившись в угол, молчала. Михайловна потихоньку зверела. Не выдержала:
— А ну вали отседа! — вцепилась в Ваську, в его пиджак, и стала дергать туда–сюда. — Вставай, цыганская морда, вали отседа… — Михайловна привычно ощупала его карманы, вытащила грошовую алюминиевую ложку, почти полный коробок
спичек. — Сталин вас, воров, гонял, фашисты гоняли — и правильно делали!
Васька под ее тычками и пинками с трудом поднялся, шатаясь, по стеночке, добрался до двери и вывалился в сени. Он лыбился и смотрел на соседку честными глазами, свято уверенный в том, что Господь разрешил цыганам воровать.
