Васька поднял голову. Не кочевал он в кибитке, не грелся ночами у костра, кутаясь в мамкину шаль, — родился уже после войны. Выловили тогда цыган — и тех, кто воевал, и тех, кто с бабами и детишками ушел подальше на восток, — и насильно поселили на одном месте. Ваську с братьями–сестрами, тятькой, маткой, вдовой ее сестрой Роксаной, взрослым уже почти сыном Колькой и лошадьми вывезли сюда, в Гай. Дали дом, а лошадей того, забрали. Техники в молодом развивающемся леспромхозе не было — все на конной или людской тяге. Оттого и люди, и лошади были в цене. Отец Михайловны — Васька его помнил — деда Яша мастерил розвальни,
панкореги — волокуши, — гнул дуги, а Васькин тятька, молодой еще, пристроился к нему шить упряжь…
Привезли ссыльных белорусов, наскоро сколотили бараки, поставили вышки. Организовали спецкомендатуру. В пятидесятых годах дела заключенных пересмотрели: тех, кто совсем уж зверствовал и мародерствовал, — расстреляли, остальные проснулись — а часовых на вышках нет. И замков на бараках. И собак. Но долго еще ходили они в сельсовет к военному в чине майора отмечаться в специальной ведомости, что здесь они, здесь: не уехали домой, к родным, а все так же активно строят со всеми, простившими их, светлое будущее. К тому же майору ходили и Арбузовы — цыгане.
Цыган рождается вольным — не то смирились на время, не то затихарились, выковывая подковы и оттачивая ножи. Но все одно из Гая ушли. Одни — в землю, другие, без лошадей, пешком ли, на рейсовом ли автобусе, на поезде — по земле. Один Васька с семьей и остался. Из–за хворой матери. А теперь вот и мать ушла, и жена с детьми ушла. И дочь забрали. А без нее он не уйдет…
Васька вздохнул тяжело и грустно, как вздыхают его коровы. В тощей груди его, во впавшем животе защемило:
— Ой, дэнти, дэнти,
Сывонэскэ воля,
Е вылыджян
Пэ бахт, пэ доля…
— Чё вайдотишь–то? — над Васькой стоял Егорка — молодой парень в джинсах, кроссовках и футболке.
Дальний родственник Михайловны по мужу — седьмая вода на киселе — года три помыкавшись в городе, он снова объявился в поселке и от безденежья иногда подменял Ваську в пастухах.
— Душа поет, — Васька сел и, мельком глянув на коров, спросил: — Просто так зашел?
— Обижаешь!
Егорка красивым жестом выхватил из кармана поллитру и два стакана —
оп–па! — и уселся рядом.
— Ну ты фокусник! — изумился Васька, — а закусить?
— Чё я тебе — походная кухня? Рукавом занюхаешь. Начисляй.
От водки внутри потеплело, и узел в животе потихоньку начал слабеть…
