Я испугался. Этого не может быть. Я точно знал, что Одесса произведет на меня впечатление. Причем, точно знал – какое. И, приехав, я ничего этого не получил. Я не только испугался. Я еще обиделся и даже разозлился. Сначала я водил себя по Одессе и заговаривал: «Люби, люби, люби!» Поняв, что сам с собой не договорюсь, я начал приставать к Одессе: «Нравься, нравься, нравься!»
Вечером, вконец расстроенный и уставший, я вернулся домой.
Точнее – к Маме.
В кухню через открытое окно входили медленные одесские сумерки. Свет Мама не зажигала. Сидела перед маленьким цветным телевизором с неизменной сигаретой. Она спросила, нагулялся ли я. Я ответил, что да, и поинтересовался, что она еще посоветует посмотреть – попозже вечером. Она посоветовала бар «Гамбринус» («тот самый, про который у Куприна») – по вечерам там играли музыканты, пели старые одесские песни. Я присел за стол рядом с Мамой. Она смотрела какой-то городской канал («наши местные сплетни» – так она называла выпуски новостей).
– Сходи мне, пожалуйста, за сигаретами. У меня кончились. Как выйдешь, сразу направо, – и Мама протянула мне купюру. Это было сказано так естественно и жест был такой техничный, что отказать или как-то по этому поводу напрячься было бы просто неуместно.
В магазине оказалось, что сигареты стоят дороже, а других денег я с собой не взял.
– Потом занесете, – сказала, протягивая пачку, продавщица, видевшая меня первый раз в жизни.
Когда я спустился в подвал, где находился «Гамбринус», музыканты уже начали. Их было трое – пианист, скрипач и гитарист. Играли они нестройно, пели фальшиво, хриплыми и, казалось, нетрезвыми голосами. Но при этом получалась музыка. Которая существует только здесь, в этом погребке. Которую нигде больше не услышать. И которую так никто больше не сыграет.
В перерыве я подошел к сцене.
– Вы знаете песню «Мишка-одессит»?
– Конечно, знаем. Как вас зовут?
– Сережа.
– А вы откуда?
– Из Питера.
Я вернулся на свое место.
– А сейчас для Сережи из Питера и его друзей прозвучит песня «Мишка-одессит», – к концу фразы гитарист заметно сконфузился – за моим столиком, кроме меня, никого не было.
Ночью, когда я шел спать, в одном из переулков сидела старушка и играла на аккордеоне. Она играла в полной темноте, сидя на табурете, раскачиваясь в такт музыке. Возле нее стоял открытый футляр – для денег. Надо было очень постараться, чтобы попасть монеткой в этот футляр. Я попал. И, не останавливаясь, пошел дальше.
