— Не чует… — заметил соседский дед Игнат, вызванный Шурой в помощники вместо меня. Дед курил на лавочке, держа папиросу в зыбкой горстке. Ему было не по себе.
— Уходишь? — спросил он меня.
— Да.
Старик согласно кивнул головой.
— Яков Филиппович — ядристый хозяин, — уважительно сказал он. — У Якова Филипповича копейка зря не закатится.
Сошла с крыльца деловитая Шура; резиновые голенища сапог прохлопали по голым молодым лыткам. Горячая струя воды ударила в приготовляемые тазы.
Утреннее солнце, багровеющее и морозное, неумолимо выкатывалось в зенит. Замерзшая грязь нежно потела на свету. Короткий парок отрывался от губ и растворялся в упругом воздухе.
— А ну!.. Нечего тут… — Шура замахнулась ведром и ткнула Умку по голове. Собака, с суеверным ужасом обожающая Шуру, ползала вокруг нее, мела землю хвостом и старалась тайком лизнуть руку.
— Путается тут… — огрызнулась Шура. — А сорок рублей тоже на дороге не найдешь!
— Не найдешь, — согласился с ней дед.
Вышел из сарая Яков Филиппович в резиновом мясницком фартуке, в его руках остро залоснился сапожный нож.
— Собака, — сказал он, — много меньше коровы. Вот корову ободрать — это работа!
Он огляделся и просунул кулак в свернутый удавкой электрический провод.
Я отвернулся — и зря: шурина ненависть распустилась багровым цветком в морозном воздухе.
— Ну что ты все ходишь, мозолишь глаза? Все тебе не так, все не нравится. Потому что умнее всех желаешь быть, чистеньким остаться желаешь!..
Я ушел по грязи, проваливая сапогами ледяную корку.
Река за огородами мерзла и салилась по берегам. Плывущие по ней доски на ходу обрастали колючим инеем. Хрустальный студеный омут сворачивался петлями внизу, под моими ногами.
Было муторно и не хотелось жить.
Я уехал из своего города, от его бессмертных дворцов и ажурных мостиков. Потому что нестерпимы стали его суета и ложь. Бессовестная ложь в газетах и бесшумные лимузины с темными стеклами, скользящие по улицам к особнякам за непроницаемыми заборами, и покорные люди, толпящиеся у прилавков с едой, и какие–то скользкие личности, которые раньше жались в темные углы, а теперь вдруг стали хозяевами жизни, и циничные красотки с кукольными глазами, жадно ожидающие тех, кто даст за них подходящую цену, и шевелящиеся очереди у пивных ларьков, и в дни зарплаты — пьяные, пьяные на скамейках и газонах… Заученным тоном сдержанного оптимизма вещал телевизор, а жизнь все плотнее затягивалась бессмысленной грубой ряской, и вечные людские добродетели становились в ней презренны и смешны.
