Недалеко от нас жили ссыльные из Прибалтики, но они нашего языка не знали, мы – их языка, поэтому выживали самостоятельно. Однако плохо выживали – и те, и другие своих умерших складывали прямо возле юрты и снегом присыпали. Кому могилы копать? Голодным не сладить с вечной мерзлотой. Здесь как в блокадном Ленинграде – люди не могли хоронить людей…
* * *
Голод сам по себе испытание, где бы ты ни жил, а на фоне ветров с океана или затяжной пурги – испытание куда большее. Мы же аласные люди. Что такое алас? Это обязательно посередине озеро – в Якутии тысячи озер, – а вокруг него поляны и пастбища, а за ними холмы и дальше лес. Мой алас, где я родился, называется Кюндюль. Долго мне снились наши лошади, и как отец учил меня запрягать, как усаживал на лошадь, как табуны паслись на воле. Через много лет я им посвятил свою работу, которая так и называется «Лошадки моего детства» – спящий мальчик посреди тундры видит их во сне.
Помню похлебку из американской муки, которую экономили и так разводили водой, что получался прозрачный клейстер, и мы пили его. Позже стали давать американский сахар – кубики. Видимо, когда с Аляски стали летать к нам американские самолеты через Якутск. Что-то не помню радости от сахара, видимо, было уже все равно. Я видел, как на моих глазах люди менялись – сначала кожа да кости, а потом напухали до невозможности, как пузырь, а это не жилец уже.
Самым страшным днем моего детства был день смерти мамы и сестры. Утром я проснулся рядом с мертвой Марфой. Наша семья спала на одних нарах под одним заячьим одеялом – сестра, я в серединке, как младший, и мама. Вынесли Марфу из юрты утром, а вечером у огня варили там падаль лошадиную, и вдруг мама начала валиться назад и опрокинулась. Ее подхватили люди. И все…
Так я остался круглым сиротой. Марфе было 17 лет. А маме, которая мне казалась тогда старушкой, только 40 с небольшим. Ее звали Анастасия Мунхалова…
* * *
После смерти мамы и сестры меня отправили в школу-интернат в Ситте-2. Мне было 8 лет, и я пошел в первый класс. Помнится, на целый день нам выдавали небольшой кусок хлеба, и я его делил на много маленьких кусочков, чтобы сразу не съесть, а растянуть как можно дольше…
Еще помню, что проучился я мало, до 7 ноября. Приехала комиссия, на меня поглядела и запретила учиться – очень сильное истощение. Ходил я, между прочим, до 7 ноября босиком, не было обуви. Старая износилась, а новую где взять?
Отвезли меня к одной старушке Акулине из местных, которая жила с сыном-охотником. Это был патронаж. Больницы нет, глухомань. Потом еще привезли «на откорм» Акулине двух сирот-дистрофиков, тоже якутских детей – Таню и ее братишку Петю. На нас давались деньги на одежду, мы были обуты и одеты, а главное – не голодали. Спасибо Акулине за то, что выходила нас! Прожили мы у нее зиму, а в 44-м нас и многих других сирот свезли в Якутский приют, а недели через две отправили по разным детским домам. Я вернулся в Чурапчу, где стало три детских дома. Попал в Соловьевский с начальной школой, потом в Ангинский, где была семилетка. Ну и, как говорится, жить стало лучше, жить стало веселей…
