— Что ты ревешь, как белуга? — говорит мама. — Что случилось?
— Она нарочно прыгнула под трамвай, да? — говорю я.
— Кто прыгнул? Какой трамвай?.. Что за бред? Что ты несешь?
— Нонна Полонская…
— Нонна Полонская?! С чего ты взяла? Что за глупости… Кто тебе сказал?
— Я знаю… Вы не хотели ее выслушать!.. Никто не хотел выслушать ее…
— Перестань! Прекрати сейчас же! — сердится мама. — Новости! Какая-то идиотская история. Кто тебе наплел эту чушь? Только этого не хватало!
Я не отвечаю. Как я могу объяснить ей? Она все равно не поймет. Она не хочет понять. Никто не хочет понять… Чтобы они захотели понять, нужно спрыгнуть с балкона… Или броситься под трамвай…
— Ты совсем ее не знала! Ты не можешь ее помнить. Успокойся немедленно!
Нет, я могу ее помнить… Я всегда буду ее помнить.
«Ниноленьки! — пишет бабушка. — Твоя мать опять на улице. Маруська выгнала, а Сашка, подлец, даже не заступился. Я ему говору: „Твоя сестра умирает“, а он руки в бруки, и пошел, и засвистел. Ночую на вокзале, и милиция гоняет. Вот, Нина, какой конец. И это после того, как мужчины ходили за мной толпой и ловили мой взгляд. И Петровчиков, ты его, верно, помнишь, тот, что служил в Управе, в одна тысяча восемьсот девяносто девятом году грозился застрелиться, если я за него не выйду. А теперь хуже собаки и не знаю, что делать, как настанут морозы. Чтобы написать тебе, и то выпросила клок бумаги у кассира. А недавно еще в Таганроге сама клеила конверты и продавала немецким солдатам. И Жорж был жив. А теперь лишилась всего и умираю под забором. Бросят в яму и креста не поставят. Поцелуй от меня внучечку и помни мать. Пойду, Бог даст, выпрошу на почте марку. Туфли развалились, подвязываю веревкой и в дождь стараюсь не выходить. А помнишь, как я выписывала ботинки из Парижа? Твой отец злился, что проматываю деньги».
— Ненормальная, идиотка! — сердится мама. — Вместо того чтобы писать всякие глупости про Петровчикова и про Париж, лучше бы сообщила какой-нибудь адрес! Не могу же я отвечать ей на вокзал!
— Напишите ее брату, — советует Елизавета Николаевна. — Пускай пойдет и разыщет. Что ж это, в самом деле? Выбросить старого человека на улицу…
— Да, вы правы, — соглашается мама. — Надо попытаться. Я как-то не подумала… Попробую усовестить его.
Мы ходим по Дорогомиловскому рынку.
— Что это? — спрашиваю я.
— Где? — Мама вздыхает, потом все-таки подходит к торговке. — Почем слива?
— Блюдце — десять, банка — двадцать.
— Я спрашиваю про штуку.
