Тот, в свою очередь, улыбнулся, посмотрев на него.
Пожалуйста, как угодно.
— А знаете, Сергей Сергеевич, я ведь тоже очень рад видеть вас. Я даже собирался звонить вам, возвратившись в Москву.
Допустим. И все-таки… растягивая слова… и все-таки, все-таки, он, Сергей Сергеевич, был, еще и еще раз, весьма-весьма раздосадован, весьма огорчен и прямо-таки обескуражен внезапным исчезновением Макса… в конце концов, он тоже связывал с Максом некие планы, некие замыслы… и хотя с тех пор прошло уже целых полгода… что?.. даже больше?.. вот именно… и все это уже почти никакого значения не имеет… он, Сергей Сергеевич… он ждет все-таки объяснений.
И значит, все-таки, все-таки (они шли уже через Михайловский — им, Максом, особенно, пожалуй, любимый — и даже самый любимый, может быть, парк; Сергей Сергеевич, закурив сигарету, быстрыми ударами указательного пальца сбивал с нее пепел; выпуская дым, отворачивался; затягиваясь, смотрел на Макса; молчал…) — Макс, все-таки и глядя вокруг, вынужден был — объясниться с Сергеем Сергеевичем: почти так же, быть может, как объяснился он, неким январским утром, со мною. Я отказываюсь? Я не иду дальше? Нет, нет, этого он не сказал. Подумайте, сказал он, наверное, подумайте, Сергей Сергеевич, ведь это могло быть только однажды… только однажды.
Это было единственное событие… во всяком случае, для него, Макса… единственное. Таковым оно и осталось… таковым оно и останется.
Он должен был сразу предупредить Сергея Сергеевича? Он не мог, он не знал. Сразу после? Он не решился. Ему пришлось попросить об этом — (Меня, живущего теперь здесь, попросил он, в то январское утро, поговорить с Сергеем Сергеевичем…) Что? Другие возможности?.. Ах да, другие возможности. Жалеет ли он о них? Нет; наверное, нет. Та, единственная, осуществившись, как будто отменила их все. А может быть, он и жалеет о них… чуть-чуть… иногда… вот сейчас, может быть. Но в общем и как бы то ни было… вы совершенно правы, Сергей Сергеевич… все это не имеет уже никакого, совсем никакого значения.
— Жизнь, видите ли, находит, но жизнь и теряет вдруг свою тему.
Сергей Сергеевич опять улыбнулся — нет, рассмеялся. Это как же прикажете понимать? спросил он.
— Ну да, вот. Она становится жизнью — о чем-то, и потом опять превращается в жизнь — просто так, ни о чем.
Просто так, ни о чем.
И уже начинали желтеть, краснеть клены — здесь, в Михайловском, им, Максом, особенно любимом, может быть, парке — уже совсем низким, осенним казалось нависшее над деревьями, над лужайкой — с еще по-летнему, впрочем, зеленой и яркой травою — в темных тучах, серое небо.
