Или это смешалось потом в смутной памяти: труха, грибы, гробы? Я малодушно кивал, поддакивал. Думал ли о чем-нибудь сам? О чем я тогда мог думать? О деревне, которая для городских интеллигентов, вроде меня, была создана когда-то деревенской прозой, где теперь та и другая? О своей нелепой отравленности литературой, без которой жизнь так же невнятна, как этот шум в голове, как грозный голос без слов, как расползающиеся вокруг очертания? Нет, мысли составлялись уже задним числом, когда я пытался тот день вспоминать.
Воздух все больше мутнел, его заменяла, густея, дымная мгла. Непонятно было, где и что жгли, дым растекался без ветра, запах был гнилостный и какой-то приторный. Если бы он не вынудил меня наконец уйти, неизвестно, чем бы еще мог обернуться тот разговор. Федор моего ухода, кажется, не заметил.
Сон во сне. Я шел, не выбирая направления, не видя дороги, сквозь непрозрачную муть, настоянную на пьянящей гнили, невнятице мыслей, шел, раздвигая ее руками, касался вдруг то дерева, то непонятно чего. Облезлая, неясной масти дворняга поравнялась со мной, бледно — розовый язык высунут, потрусила впереди, как будто указывая дорогу. Сделала вдруг скачок, исчезла где-то вверху. Колено уткнулось в остаток кирпичной кладки, я не без помощи рук взобрался, испачкав джинсы, на какой-то выступ, другой, там выпрямился — и оказался на вершине холма.
Дым остался теперь под ногами, облизывал щиколотки, подошвы. Передо мной уходил вниз крутой склон, дальше открывался просторный луг, окруженный лесом. Светлый молодой березняк, мягкие округлости, темные пятна хвои, попасть бы туда, но как? Надо было искать пологий спуск. Под ногой что-то шмякнуло — это оказался раздавленный гриб. Из дымных струек в траве стали проявляться другие, похожие на опят или в самом деле опята, иные величины необычной. Оживший инстинкт побудил наклониться, пошарить. Удалось не упасть, пальцы наткнулись на деревянный брус. Это был повалившийся могильный крест. И крест, и табличка с фамилией на нем были тоже покрыты грибами, читалась только дата после дефиса: 1984. Попробовал ее очистить — деревяшка от прикосновения рассыпалась.
Кладбище, не обозначенное оградой, становилось частью березовой рощи, грибных угодий среди уже едва различимых могил. Тишина продолжала звенеть в ушах. И вновь возник тот же звук, скулящий, жалобный, похожий на тихий плач, не детский, не женский. Я шагнул в сторону этого звука.
Из дымной мглы проявилась знакомая ковбойка в сине — белую клетку, кто-то спиной ко мне полулежал на сглаженном могильном холмике, уткнувшись в него лицом, почти сросшись с ним. Плотник с почернелым сбитым ногтем на указательном пальце, только что пытавшийся мне что-то сказать, объяснить, а может, ждавший от меня объяснения, понимания, — как он сюда попал, одновременно со мной, не зная обо мне, о чем он сейчас плакал, не сдерживаясь, не по-мужски, порой словно подвывая? О тенях в семейном альбоме, о лицах, ставших неразличимыми, о топоре, заразившем рану? О загнивающей стране, о жизни, которой не стало и которую покинула заскучавшая литература, обходись теперь без нее?
