— Да, — сказал я с той растерянностью, когда в глубине души почти бессознательно ожидаешь похожего вопроса.
— По любви женился? — спросил Альчо так, будто заранее знал мою прежнюю жизнь и будущую и задавал вопросы лишь из вежливости.
Я невольно подумал, что как, наверное, глупо выглядит со стороны: меня исповедует затрапезный алкаш, который то ли по наитию, то ли по предубеждению, что у каждого есть своя трагедия, раз она есть у него, увидел во мне потенциального неудачника. И хотя такие вопросы: «По любви женился?» или «Есть ли она, любовь?» — в тридцать лет не возникают (принято считать, что взрослый человек ответы на них знает), но, странное дело, когда мне перевалило за двадцать пять, я сначала осторожно, но с какой-то тревожащей настойчивостью стал себя спрашивать: «Почему я живу именно с Таней? Почему она живет со мной?..» До двадцати пяти эти вопросы казались кощунственными, а потом словно кто-то снял с них запрет, и я мысленно стал прикидывать, как бы жил с другими женщинами, как бы Таня жила с Борисом, — в него была влюблена с пятого класса, и, кто знает, может, с ним она была бы счастливее; сначала я думал, что все это из сказки: на Земле есть только один человек, с которым бы ты составил единое целое; с годами возникла неуверенность в прочности своей семьи (Таня часто вспоминала Бориса), а потом родилась тихая тоска, похожая на шорох ветра за окном, по чему-то настоящему, когда между людьми не возникает даже тени недоверия; наверное, это — тот недостижимый идеал, и глупо ставить вопрос ребром: или все, или ничего; существовать, сознавая неполноту жизни, все равно, что жить с опухолью в груди: никто не знает, будет она расти или рассосется.
И наивный, почти ребяческий вопрос Альчо я воспринял совершенно серьезно; почему-то отношения между мной и Таней я постоянно отодвигал на второй план, а на первом была работа; я говорил себе: вот осмотрюсь, определюсь в жизни поточнее; да и Таня о себе не напоминала. После рождения дочери ей стало совсем не до меня: появились десятки новых забот — все это было естественно и понятно, но я остро стал ощущать, что нас — двое, что между нами незаметно и неотвратимо устанавливаются новые отношения.
«Почему он меня об этом спрашивает? Какое дело этому Альчо до моих болячек? Ему бы самому как-то свести концы с концами». Я повернулся к Альчо, чтобы сказать: «У меня все пока терпимо, а уж как там дальше будет, этого никто не знает».
