Если в лаборатории шахтной автоматики кто–то ему не нравится, Леон Георгиевич упомянет имя этого человека. Когда же начальник спросит: «А как он?», — Папиашвили не торопится чернить сотрудника, но вид сделает многозначительный: склонит набок голову, закатит глаза, губы растянет в унылую гримасу. Влиятельное лицо понимающе закачает головой. Заметит:
— М–да–а…
Иные считают Папиашвили опасным. Но это уж откровенные завистники. Люди, не умеющие устроить свою судьбу, всегда завидуют другим.
Как и подобает заместителю, Леон Георгиевич питает неподдельное уважение к своему начальнику. Больше того, Папиашвили души не чает в Каирове. Он готов ему поклоняться не только в делах служебных, но и во всех остальных делах, не исключая глубоко личных. В ту минуту, когда мы ведем рассказ о лаборатории шахтной автоматики, Леон находится в кабинете начальника лаборатории.
Борис Ильич Каиров ему говорит:
— Экслибрис… Помните, как у Горького: «Люблю непонятные слова…» Нет, нет, славно придумано. А? Экслибрис!..
Каиров вертит в руках ярко раскрашенную книжицу и с детской радостью разглядывает картинки. У кресла, почтительно наклонив голову, стоит Папиашвили. Леон только что вернулся из туристской поездки во Францию, откуда и привез любопытную книжицу.
— Эмблема, — поясняет Леон смысл картины. — Нечто вроде семейного герба. Одним словом, книжный знак.
Борис Ильич листает страницы, покачивает головой, напевает:
Где копченки ноги мыли,
Там шахтеры воду пили…
В юности Борис Ильич трудился на шахте крепильщиком. Старые горняки называли «копченками» женщин, работающих на откатке, сортировке или отвале горной породы — закопченных, запорошенных угольной пылью.
Каиров работал под землей два года, но шахтерские песни, прибаутки, побасенки крепко запали ему в душу. Борис Ильич сыпал ими, дивя своих коллег знанием шахтерского быта.
Он имел обыкновение на работе, сидя за столом напевать старые шахтерские песенки:
Все гудочки прогудели,
Парамона черти съели.
Весеннее солнце затопило светом кабинет ученого. Утренний ветерок парусом вздувал оконные шторы, обвевал высокое, как у судьи, кресло, щекотал ноздри. Время от времени Каиров откидывался на спинку кресла, долго, с наслаждением жмурился. Хорош у него заместитель, Леон Папиашвили. Всегда с какой–то новинкой, живинкой. Один его внешний вид доставляет эстетическую радость. Черный костюм и ослепительной белизны рубашка. Ручейком льется серый с крапинкой галстук. Все наполнено жизнью, вкусом, обаянием. Когда Борис Ильич украдкой, с тайной завистью смотрит на Папиашвили, ему вспоминается его собственная молодость.
