- Не-е! - мотает головой заметно охмелевший Савоня.- Я тебе так скажу, начистоту: народу никак не с руки на церквя глядеть. Ему, к примеру, лес надо сплавлять, лен дергать... Когда ему на пароходах кататься? Сто целковых платить за это - не-е! Не поедет, верно говорю! И иконки ему не надобны.
Несветский неожиданно заспорил о чем-то с Гойей Надцатым, и Савоня, видя, что его уже не слушают, договаривает самому себе:
- Оно ведь как: у кого рот, тот и народ... Вон в Вытегре так-то глядели, глядели, да и сгорела церква в одночасье. Семнадцать куполов, матушка. С самого Петра простояла. Не-е, ты мне не говори!
Спорили об иконах. Гойя Надцатый, нервно комкая бородку, пытается что-то возражать, но Несветский, на макушке которого задиристо топорщится петушок, запальчиво перебивает:
- Брось, брось, все это мода! Я в Третьяковке специально наблюдал. Вваливается этакая мадам с авоськой и: где тут Рублев? Ах как прекрасно! Перед рублевскими досками всегда толпы, и каждый старается изобразить на своей физиономии глубокомыслие.
- Ну почему же изобразить...
- Потому что никак не реагировать на эти доски считается неприличным.
- Но при чем тут дама с авоськой? Надо говорить о сути явления.
- А вот тебе и суть! - перехватывает Несветский.- Нам ужасно хочется, чтобы и у нас была своя эпоха Возрождения. Но этот твой Рублев - мальчик в коротких штанишках по сравнению с тем же Леонардо да Винчи. У того пластика, анатомия, формы, вполне доступные пониманию человеческие образы из плоти и крови. А что у Рублева? Плоско, примитивно!
- Вы это серьезно? - изумленно выговаривает Гойя Надцатый, и его серые, широко распахнутые глаза смотрят на Несветского с горьким недоумением и болью.
- Мальчики, мальчики! - пытается вмешаться Шурочка.- Давайте лучше о чем-нибудь другом. Ну что вы все: Рублев, Рублев, честное слово!
- Давайте, ребяты, споем.- Савоня теребит Надцатого за рукав, но Гойя не слышит.
- Нет, позвольте...- Гойя, бледный от выпитого вина и волнения, даже привстает с лавки.
Савоня отмахивается от спорщиков и, обхватив голову ладонями, в одиночестве сам себе наговаривает песню, уже давно шевелившуюся в нем:
Гляну я далеко - там озеро широко,
Озеро широко, да белой рыбы много...
И, почувствовав от этих слов счастливый и щемящий озноб, тихо, под шум спора, отпускает свой слабый и неверный голос на волю:
Ах, да озеро широко, ай да белой рыбы много-о,
Дайте, подайте ой да мне шел-ковый нево-о-од...
