— Она потеряла нас из виду, — все еще смеясь, пояснила Ксюша причины водных маневров Лены, которые я принял за наблюдение за нашим бесстыдством под ивами. — И вообще, чуть не утонула. Никак не могла сориентироваться, где берег.
Теперь Ксюша рушит еще одну мою иллюзию — о ее собственном жилище, мысли о котором сводили меня с ума не меньше, чем отсутствие секса. Иногда мне казалось, что Ксюша меня презирает, и тогда мне представлялся особняк, по меньшей мере, двухэтажный, с маленькими, как водится у нас, окнами и высоким каменным забором. Успокоившись, я видел Ксюшу такой, какой и надлежало быть рядовому менеджеру на молдавском предприятии. Пропадающей в дыре молодой женщиной, живущей на жалкие гроши — собственную зарплату и чаевые, а по другому те копейки (или что там у них в Испании — песеты или уже евроценты?), которые присылает ей, должно быть раз в полгода, муж — то ли чтобы принудить супругу к воссоединению на пиренейской земле, а может, чтобы окончательно разрубить тяготящие его семейные узы, — все это приводит меня к умиротворяющему, но прискорбному для Ксюши выводу. В полном соответствии с которым ее жилище представляется мне клоповником с тараканами.
Оно таким и оказывается — чего еще ожидать от комнаты четыре на пять с половиной метров в бывшей гостинице цирка. Из которой по меньшей мере половину номеров, включая ту, в которой меня за руку заводит Ксюша, приватизированы под различными предлогами, а когда–то ютившиеся здесь алкоголики–циркачи давно рассеялись, словно тени забытых предков, по окраинным кишиневским трущобам.
Мать вашу, думаю я, как она могла скрывать это столько лет? То, что собственную квартиру, которую мне так и не суждено было увидеть, она сдает в наем, а сама ютится в гостинице цирка, да еще под одним потолком с мужиком лет сорока пяти, портрет которого я заметил сразу — поверх настенного ковра, в отремонтированной аккуратно, но на сельский манер комнате.
Арка над входом, лепнина под потолком по периметру стен, безволосый ковер с молдавским красно–зеленым на черном фоне орнаментом на полу и пушистый на стене, с тремя фотографиями: двумя поменьше — стариков, вероятно, родителей, и одной большой — самого хозяина. С главного, как сразу становилось понятно, портрета в комнате, на меня глядела злая, мясистая харя со всклоченными волосами и черными усами, огибавшими рот со всех возможных сторон, кроме вотчины бороды — подбородка.
— Да ты не волнуйся, он так себе, — говорит Ксюша, когда я уже чувствую приступ тошноты.
