— Разве я должна оправдываться? — подняла она бровь, когда я попытался заговорить с ней на эту тему.
Я ничего не ответил, разглядывая собственные туфли и мысленно признавая ее правоту: она сама никогда не спрашивала о моей личной жизни — той, что проходила мимо нее. Соответственно, давала понять она, меня не касается все ее время, пока мы не вместе — время, из которого Диана решительно вычеркивала меня, признаться, даже чересчур демонстративно.
Неудивительно, что некоторые дни приобрели для меня четкую эротическую идентификацию, как колода развратных карт. Так, каждый четверг (из–за чего я стал наведываться в аспирантуру каждую неделю) представлялся мне крашеной блондинкой с ресницами–щетками Дианы и ее же слегка провисающими от тяжести грудями, а во вторник, среду и пятницу мне неизменно попадалась дама треф — Алина, с которой мы славно проводили время в ее квартире три раза в неделю в течение месяца — не слишком часто для поглощенных взаимной страстью, но и недостаточно редко для сохранения полной конспирации.
Теперь яркие пятна моего календаря должны были неизбежно потускнеть, стать серыми, как понедельник, суббота и воскресенье, когда на личном фронте объявлялось затишье. Перспектива запереться в квартире выглядела как никогда реальной, и я даже готов был пообещать себе, что на этот раз диван с телевизором капитулируют перед книгами. Тем более, что мне благоволила сама судьба — на день, когда Казаку порвал карту, прошло уже десять дней, как мы отцом остались вдвоем.
Вернее, я осуществил давнюю мечту — остался дома в полном одиночестве. Каждый раз, возвращаясь за полночь домой, я в лучшем случае заставал отца спящим, в худшем, я был бы вынужден наслаждаться его мрачным молчанием, если бы сам приходил раньше. Возможно, мы бы поужинали (разумеется, молча) вместе, после чего отец уединился бы с телевизором в большой комнате и не проронил бы и слова до утра: его «доброе утро» — железная фраза, единственная, которую от него стоит ожидать при любых обстоятельствах.
Молчаливая замкнутость, в которую он впадал при каждом удобном случае, стоило ему лишь переступить порог дома, и которую вопреки его воли могла развеять лишь мать, теперь лишилась последнего сдерживающего фактора: мама уехала к Петру. Теперь папа совершенно не отличался от бесконечно ссорящегося с родителями подростка, обиженно запирался в комнате, выдумав для себя предательство мамы, которая, по его, если называть вещи своими именами, навязчивым представлениям бросила его, а не помчалась на помощь старшему сыну, у которого через пару месяцев ожидалось пополнение в семье и жену которого уже трижды клали в больницу на сохранение.
