— Оплачиваем за проезд, — выдавила из себя Виолетта, но не как обычно — громко и даже надменно, а тихо — проглатывая слова, совсем не прожевывая их, так что вышло какое–то «оплазапрое».
Цыганка безучастно глазела в окно, но после слов кондукторши обернулась, грустно уставившись Виолетте прямо в глаза.
— За билет, говорю, — прохрипела Виолетта, рассматривая цепь на шее цыганки.
Цепь была золотой, толщиной в полтора пальца, с массивным распятием, разлегшимся прямо на выдающейся груди хозяйки. Пронзавшие замызганное окно троллейбуса лучи отражались от золота каким–то неземным светом, и казалось, что решивший вдруг позагорать Христос не впитывает солнце, как обычные люди, а отбрасывает его — намного более прекрасное, чем этот назойливо–жарящий блин, свисающий с небосвода.
То ли от взгляда цыганки, то ли от невыносимого запаха, который, как показалось кондукторше, проникает внутрь даже через кожу, у Виолетты перед глазами плавала пелена, через которую она все же увидела, что цыганка отрицательно мотает головой.
— Немая, что ли? Денег, что ли, нет? — выдохнула из последних сил Виолетта.
— Ээх, — цыганка махнула рукой и, прижав сумку к груди, повернулась к окну.
Виолетта Барбу не любила скандалов на работе. Обычно в конце рабочего дня, после оживленного общения с пассажирами, ей не хватало сил поскандалить даже с соседями по общежитию — редкостными сволочами, принимавшими за свои продукты Виолетты — те самые, что хранились в общем холодильнике. Но сегодня был особый случай: прощать безбилетный проезд такой пассажирке Виолетта не собиралась. Отступив на три шага назад, она вдохнула полной грудью и выдохнула что было сил, стараясь докричаться до невидимого водителя:
— Василе, а ну–ка останови! Женщина выйти хочет!
В ответ послышалось невнятное бурчание, заглушаемое шумом мотора.
— Что? Останови, говорю! — повторила Виолетта, — тут женщина воняет, а платить не хочет!
— Где останови? Сейчас пробку на весь проспект Гагарина сделаем! — с грохотом отворив дверь, заорал водитель, сверкая ненавидящими глазами.
— Бляяя, — простонал он, ошалело взглянул на цыганку и, смешно сморщив нос, стремительно и шумно закрылся в своей кабине.
— Потерпите до светофора, там эта сука выйдет, — загудели динамики искаженным голосом водителя, и салон наполнился радостным дыханием, будто воздух и впрямь стал чище.
Вообще–то Виолетте не привыкать быть в меньшинстве. И дело не только в том, что обычно кондукторов в троллейбусе меньше, чем пассажиров. Бесило Виолетту другое. Почему–то гроши, давававшиеся Виолетте не многим легче жемчуга, за которым отважные парни ныряют на чертовски глубокое дно, были для каждого пассажира как будто последними, отложенными на черный день деньгами, за которые кондукторшу и убить не жалко. И что самое печальное — все пассажиры искренне считали себя жертвами, а Виолетту — попирателем их человеческого достоинства и законных прав. Если бы Виолетту не отчислили после трех проваленных экзаменов с первого курса политеха, и она покинула бы пенаты вуза образованным человеком, со временем, возможно, у нее даже развился бы комплекс неполноценности. Но за год обучения о таком комплексе в институте не сказали ни слова, поэтому кондукторша была твердо убеждена, что все пассажиры — идиоты и сволочи и изменить их ей, Виолетте, не под силу. Но Бог — он все видит, — талдычили родители Виолетте с пеленок. И пусть от цыганки несло почище, чем на свиноферме на пять тысяч голов, все же она была ниспослана кондукторше Всевышним. Теперь–то все поймут, как тяжело добывается краюха кондукторского хлеба.
