— Видал, какую машинку мне племянник привез? — похвастался Нур, из руки показывая приборчик. — Из Японии, между прочим.
— Какой племянник? Семнадцатиюродный? — традиционно съехидничал Лёвка.
— На сей раз всего лишь четырнадцати, — уточнил Нур. — Это, к вашему сведению, индивидуальный дозиметр. Такой вот прибор каждый уважающий себя японец в кармане носит, — объяснил он для совсем уж непонятливых, глядя на показания приборчика. — В нашей Луже всё пределах нормы, — деловито подытожил он, резким движением отбрасывая назад сбившуюся прядь длинных волос. Шапок он не носил принципиально. В крайних случаях лыжно–спортивные, но уж никак не меховые.
Дальнейшая инспекция пошла куда как веселее. Даже Гоша, не говоря уж о мгновенно увлекающемся Лёвке, вошёл в раж. Они перемеряли радиацию у всех носочных бабушек и примеривались уже к тёткам с кофточками, когда заметили случайно затесавшегося в промышленные ряды мужичка в высоких валенках на резиновом ходу.
Мужичок торговал грязно–зелёными, цвета ношеных долларов раками. Раки угрюмо норовили цапнуть корявой клешнёй мудрёный аппаратик, но, по мнению господина Гейгера, сами были в полном экологическом порядке. Пьяноватый мужичок, распространяя неземные ароматы многодневного перегара, страшно обрадовался, когда узнал о высоком качестве своего товара. А когда Лёвка купил товар оптом, вместе с полосатым пакетом, мужичок смог вымолвить лишь сакраментальное, российское:
— Бля…
— Зачем они тебе? Конкурентам в шапки подкидывать? — поинтересовался Гоша.
— Проект «Капкан», — улыбнулся Нур.
— Вечером сварим. Празднуем же у тебя? — Лёвка обернулся к Нуру, одновременно отслеживая, чтобы раки резвились в пределах пакета. Но те, вялые, зимние, лишь шевелили усами. — Смотри–ка, Нур, а усы у них погуще твоих будут!
Они веселились, как щенки, впервые выпущенные на свободу. За это и любил Гоша своих друзей — за пылкую непосредственность и неистребимую жизнерадостность. Он наблюдал за ними чуть снисходительно, как старший, или, если угодно — как вожак стаи. Наблюдал внимательно, по–отечески.
Но кто–то, кажется, наблюдал и за ним. Гоша прямо затылком почувствовал чей–то взгляд. Секунду помедлив, он резко обернулся. Его собственный взгляд упёрся в ленинские коленки. Никого иного, кроме огромного, выкрашенного серебряной краской вождя на фоне большой спортивной арены не наблюдалось. А сам Ильич взирал куда–то в небо пустыми глазницами. И всё же Гоша голову бы на отсечение дал, что кто–то на него только что смотрел. Пристально и недобро.
