Смотрю — заблестели у бека глаза, проняло его. Тут я еще пуще разошелся.
— Послушай рабов своих, бек мой! — говорю. — Не гаси ты очаг отца своего. Оставь хоть одну деревню, порадуй душу покойного. Уж больно он сокрушался, что послал тебя в дальние края. Пока теплится огонь в его очаге, костям его в могиле будет покойно. Оставь себе нашу деревню, Карга Дюзю, а мы, рабы твои, будем день и ночь работать, богатство твое умножать, тебе деньги посылать. Молодых парней разошлем на приработки.
Разжалобился наш бек-абукат.
— Жгут мое сердце твои слова, Джано-ага, — говорит. — Не знал я ничего. Спасибо, что предупредил меня. Даю вам слово, не буду я продавать деревню Карга Дюзю и мельницу. А вы держитесь друг за друга крепко, не давайте погаснуть отцовскому очагу. Я же при случае буду к вам наезжать, чтобы с вами повидаться, праху отца поклониться.
Бросились мы в ноги беку своему, слезы льем от радости.
— Благодарствуй, бек наш! Да пошлет всевышний тебе долгие дни! Пусть камни в руках твоих станут золотом!
Говорим, а сами к выходу пятимся.
Возвращался я домой с легким сердцем. Захожу к себе на мельницу, встречает меня Джемо, бледная как смерть, глаза горят — угли раскаленные. Оказывается, во время моей отлучки Сорик-оглу, пакостная тварь, на мельницу налет сделал, Джемо украсть хотел. Да не зря я вскормил ее на козьем молоке. Выскочила моя горная козочка за дверь, запрыгала по камням. Где им за ней угнаться! Так и спаслась, не далась в руки погубителю.
Как услышал я ее рассказ — кровь бросилась мне в голову. Видать, давно я ружья в руки не брал, разбойников не пугал! Схватил ружье, вскочил в седло, посадил Джемо позади себя и помчался, как ветер.
У кибитки Сорика-оглу осадил коня, ору во всю глотку у людей на виду:
— Эй, Сорик-оглу! От какого дерьма у тебя в башке мозги помутились?
Выходит он с абрикосом в руках. Абрикос кусает, зубы скалит:
— Что за беда? Попугали твою лань, да и только!
— А ты, сукин сын, кто таков, — говорю, — чтобы мою лань пугать? Или тебе неведомо, что я и не таким, как ты, руки веревкой скручивал?
Загорелись у него глаза.
— Дай тебе волю, — шипит, — ты бы отца моего своими руками повесил.
— Что ж, — говорю, — отца твоего не я, другие люди вешали, а с тобой, поганью, я сам разделаюсь. Посмей только хоть раз прикоснуться к моей лани! Посмей только нарушить законы Гази-паши! А коли ты в самом деле джигит, а не мешок, набитый деньгами, выходи по первому снегу на состязание!
