— Чего ты, старик, могилу себе стал копать? Не рано ли?
Оглянулся — никого. Он опять принялся рыть. И опять голос из воздуха соткался:
— Чего ты, старик, могилу себе стал копать?
И в третий раз голос из воздуха остерег его. А он в ответ:
— Ах, тютюнь-растютюнь, глотка ветряная.
Тут его что-то как ударило — ворона села на лопатку. Ему бы перекрестить ее, но старик давно отвергся от веры. Кинул он в ворону комком земли, задел за крыло — одно перышко отлетело и стало золотой цепочкой. Чернышев подхватил ее и драпу. Побежал к городу, а вышло — в горы. Там на горе дома стоят, и его избу видно — высокая. Он — назад, а местность вокруг другая: леса сосновые, и в них люди с тремя лицами на голове. Глянул он в ручей, а там люди текут, и каждый держит на груди свое лицо, и спереди головы — лицо, и лицо с лицом разговариваю! и смеются, а его, Чернышева, отражения в воде нет.
— Как же так меня нету?
Тут он прочитал молитву — проняло. Все исчезло.
А он еще только за город вышел, и лопатка чистая, новенькая, в смазке, как прежде.
Он и вернулся назад. Жена зовет завтракать. Чернышев и говорит:
— Я за город сейчас выходил, согласно своему сну.
— Да что ты, — говорит ему жена. — Ты и отлучался-то всего на минутку.
— А где же я был?
— В сарае инструмент проверял.
Ему потом и сказали, что нужно в церкви помянуть родителя и клад с него снять в церкви. Так и сделал и долго еще гадал, что же это с ним происходило. И, как человек читающий, с философской склонностью, определил:
— Землю, должно быть, не довернуло, а потом довернуло, ну, я и попал в зазор…
А что, уловил, уяснил что-то старик: земля с солнцем всякий миг находится в новой космической зоне.
Дед Ефим из станицы Самсоновской рассказывал про клады:
— Раньше клады хоронили под зарочную печать. Это разбойничьи клады. А вот как пришли семиреченские казаки с первой германской и стали воевать с ними большевики, то и стали клады не зарочные, а урочные, спрятанные пол сроки, иначе сказать — под число.
Уходили казаки в Синьцзян, не успел хорунжий Богдан Попов золото свое навоеванное взять с собой из спрятанного места. Затюкался-заюкался — обернулся кабаном, прибежал к своей избе, захрюкал, завизжал — ото он урочил. срок кладу своему заказывал. Сторожа увидели кабана, стали в него стрелять, сто пуль выпустили, а пули от шкуры отскакивают, как горох. Так и ушел кабаном в Китай, уже там перевернулся человеком.
В ту пору поселился я со своей Улитой, женой моей, стало быть, в черной поповской избе, а в белой — новые власти. Вот живу год, вот живу второй и третий, в общем, нагустились года. Мы уже и детей шестерых нарожали, как вдруг кто-то ночью стал стучать в стенке, ровно цыпленок в скорлупе: хуп-хуп-хуп. Улита ночью проснулась в настороже, в бок меня толкает:
