— Но ведь можно ему позвонить? Слишком холодно, не стоит выходить на улицу.
— Да, но мне еще нужно договориться с парикмахером. — Она немного придвинулась к Хейманс.
— И это можно по телефону. — Бин тряхнула своей крупной головой. — Зачем вы так себя затрудняете?
— У меня еще другие дела. — Она подошла к Хейманс вплотную, точно боясь, что их подслушают, хотя в коридоре не было ни души. — Надо обязательно зайти в банк. — Она сказала это с триумфом, вскинув голову.
— Что ж, вам видней. Но я вас предупредила.
— Холода я не боюсь.
Бин знала, что спорить тут бесполезно. Такая старая и такая несгибаемая — за это она ее уважала.
— За кофе я подсяду к вам, и мы вместе посмотрим. Обещаю. Тем временем подумайте, что нам для вас приготовить на завтра. Не забудьте мне сказать. — Она коснулась своей красной рукой плеча Фриды и, прежде чем уйти, неловко наклонилась к полу. — Вы уронили шапку.
— О, я опять сорю? Давайте, я засуну ее подальше. — Она запихала шапку в карман шубы, взглянула вслед развевающемуся халату Хейманс. Вечно-то она спешит: скажет тебе слово, а сама уже вперед шагает, словно все время на бегу, все время торопится выполнить свою миссию — взять под крылышко всех и каждого.
Когда Фрида уже готова была войти в гостиную, она увидела Бена Абелса. Он возился подле счетчика, поставив рядом на пол ящик с инструментами. Она знала его с тридцать восьмого года, когда он, самый молодой служащий, пришел работать в контору Якоба. Был он худым, стеснительным семнадцатилетним пареньком, без памяти влюбленным в Ольгу.
— Так рано, и уже в дорогу, мефрау Борхстейн?
— Да, после кофе думаю выйти, хотя все говорят, что для меня слишком холодно.
— И вы не боитесь?
— Ах, Бен, у меня на сегодня такая насыщенная программа. Нужно зайти в банк, к парикмахеру, к Весье, к… — Нужно было куда-то еще, но она не могла сразу вспомнить.
— Смотрите не перестарайтесь! — Он засмеялся. На дубленой коже лица, прорезанного вертикальными складками, отчетливо проступала седая щетина. Он напомнил ей бывалого моряка, верно потому, что она знала, как много он скитался. В его поведении ничего уже не было от того неловкого, мечтательного паренька, каким он был в юности; только смущение сквозило еще иногда во взгляде, и она была рада этому отблеску прошлого.
Когда Абелс через тридцать лет вернулся в родной город, он получил место ремонтника в доме престарелых, для которого еще только собирались строить новое здание. После освобождения из концлагеря его вместе с другими заключенными, болевшими сыпным тифом, несколько месяцев лечили в больнице на юге страны. Там до него дошли две вести, побудившие его эмигрировать: во-первых, из всей семьи только он один остался жив после войны, во-вторых, все имущество из его родительского дома бесследно исчезло. Он завербовался матросом на торговое судно и, проплавав несколько лет, осел в Соединенных Штатах. Перепробовал десятки профессий, был женат и развелся, нищенствовал и жил в достатке; в конце концов стал шофером и водил в междугородные рейсы грузовик-трейлер, исколесил на нем все северные штаты и больше не мог видеть шоссейных дорог, так они ему осточертели. Друг уговорил его переехать в Бразилию, где он устроился работником на голландскую ферму и думал наконец обрести покой. Но, случайно узнав на ярмарке в соседнем городке одного из своих лагерных охранников — "Дубинку", ставшего теперь солидным хозяином ранчо, Абелс понял, что пришло время покупать билет на самолет и лететь на родину.
