Я не люблю танцплощадок. Мне там неинтересно, скучно. Обычно я просто наблюдаю. Иногда танцую медленные танцы. Я редко видел, чтоб быстрые танцы танцевали красиво, а «скакать» и «чудить» хорошо среди своих. Здесь точно все были чужие.
На провинциальных танцплощадках после серии бурных и экзотических проявлений свободы и раскованности, иллюстрирующих образ советского человека, случаются вдруг непонятные мне и совершенно немотивированные припадки стыдливости, когда «топталочка» пуста, а все сидят рядком на лавочках и смущённо переругиваются. Нам выпал именно этот момент, и Света вышла в центр в одиночку. Возвращаясь к теме «быстрых танцев», должен сказать, что Света являлась исключением из общего правила, и это было воспринято «местной знатью», как издевательство. Я это быстро почувствовал и поспешил разбавить её танец своими, не столь изящными и зажигательными телодвижениями. Постепенно к нам присоединилось несколько пар, групп, а ещё время спустя, дискотека довела себя до обычной для танцплощадок плотности. Ещё чуть позже Свету пригласил непонятный в этих местах интеллигент, а я с томительным удовольствием опять стал любоваться ею со стороны. Я любил любоваться ею со стороны.
Ко мне подскочил коренастый рябой паренёк и попросил закурить.
– К сожалению, не курю.
Он подсел ко мне вплотную:
– А если поискать?
О-о-о, милый ты мой!.. У меня сразу появился неприятный привкус во рту:
– Я же сказал, не курю…
– А ты поищи, поищи, – он достал откуда-то беломорину, помял её, улыбнулся, приобнял меня и добавил: – Тогда спичку дай.
Я ничего не ответил. Обстановка мне была ясна, но я уже давно отвык от подобных развлечений. Малыш был замечательно нагл, много меня моложе и, думаю, значительно слабее физически. Хотя выглядел он крепким, но ему было только лет шестнадцать, а мое тело в то время еще не раскисло до сегодняшнего состояния. Но мне сильно не нравилась его уверенность. Я попытался понять, сколько их. Оказалось, что за нашим камерным полюбовным разговором наблюдает, по крайней мере, половина танцплощадки.
В это мгновение во мне возник (и тут же был задушен и оставлен в прошлом, на полсекунды сзади, памятный уже не эмоционально, а аналитически) привкус раздражения на единственного родного мне здесь человека, на женщину, которая вовлекла меня в эту заведомо проигрышную ситуацию, вовлекла, не считаясь с моим мужским достоинством. (А может, наоборот, подвергая его проверке?!) Но этот привкус был там, в прошлом, на полсекунды сзади, а сейчас я боялся за Свету, был готов её защищать, но почему-то одновременно ждал от неё чуда, спасения.
