Я хотел прижать ее к груди — хотел броситься к ее ногам, однако эта очаровательная и, надо сознаться, непоследовательная женщина удержала меня.
— Нет-нет, не следует тратить драгоценные минуты на безумства, — промолвила она. — Поймите мое положение. В браке не существует равнодушия. Не любить мужа значит ненавидеть его. Граф, как бы смешон ни был, страшен в своей ревности. Пожалейте меня и будьте осторожны. С кем бы вы ни разговаривали, делайте вид, будто не имеете ни малейшего понятия об обитателях Карского замка, и если кто-нибудь в вашем присутствии упомянет о графе и графине де Сент-Алир, обязательно скажите, что не встречали их никогда в жизни. Завтра я многое открою вам. Могущественные причины побуждают меня действовать так и откладывать дальнейшие объяснения. Теперь оставьте меня. Идите. Прощайте!
Она повелительным жестом отстранила меня. Я повторил за ней «прощайте» и повиновался.
Наше свидание не продолжалось и десяти минут. Я снова перебрался через стену парка и вернулся в гостиницу еще до закрытия дверей.
До самого утра я так и не сомкнул глаз, ворочаясь в постели в лихорадочном состоянии восторга. Во мраке возникал и ласково манил пленительный образ графини де Сент-Алир; стрекотали сверчки, и их стрекот был увертюрой к свершению моих мечтаний и радужных надежд.
Глава семнадцатая
КТО СИДЕЛ В ПАЛАНКИНЕ
Маркиз навестил меня на следующее утро. Мой поздний завтрак еще стоял на столе.
С порога он заявил, что пришел ко мне с огромною просьбой. Во время разъездов после маскарада что-то повредилось в его карете, и он просил места в моей на случай, если я поеду в Париж. Я намеревался выехать немедленно и был рад его обществу. Маркиз проводил меня до моей гостиницы в Париже и даже поднялся в номер. Я очень удивился, увидев, что кто-то сидит у меня в кресле, спиной к двери, и читает газету. Нежданный гость встал. Это был граф де Сент-Алир собственной персоной, в черном парике, жирные букли которого плотно прилегали к его узкой голове, и в очках с золотой оправой, надетых специально для чтения. Черный шарф, неизменно обмотанный вокруг шеи, был приспущен. Правая рука висела в повязке. Не знаю, действительно ли в его наружности было что-то необычайное в этот день, или на меня повлияло предубеждение после всего услышанного накануне в парке, однако вид графа показался мне отвратительнее, чем когда-либо прежде.
Я еще не настолько зачерствел сердцем, чтобы без всякого замешательства встретить лицом к лицу человека, которого оскорбил или, во всяком случае, собирался оскорбить.
