Колхозный клуб — просторная изба с наглухо заколоченными окнами — был забит людьми. На сцене горели керосинки, по потолку и стенам гуляли тени. У самого входа Ульяна чуть не наступила на кого-то. Раненые лежали на полу, на сдвинутых лавках. И не понять было, кто более стонет, увечные бойцы или бабы… Трещали разрываемые простыни, звенели о бидоны ковшики, пахло несвежим бельем, порохом, мокрой одеждой. Ульяна разодрала простыню на полосы, опустилась на корточки, нашарила руку того, на кого чуть не наступила.
Раненый шевельнул пальцами, что-то прошептал. «Что, родной, что? — склонилась над ним Ульяна. — Где болит?» Он не ответил. Из дверей тянуло холодом. Видать, раненого принесли недавно, положили у порога и ушли в окопы. С помощью односельчанки Ульяна оттащила его поближе к печи. Возле нее, приседая, колдовал дед Стае по кличке Козопас — из-за одной довоенной истории с колхозными козами. Сейчас дед Стае, подтягивая спадающие ватные штаны, шуровал кочергой в печке-голлендке, кричал: «Эва, ерманец-то как оборотился!» Лицо его с козлиной бороденкой в огненных бликах горело гневом, далее он выражался покрепче и яснее.
Ульяна размочила запекшиеся в крови бинты — солдатик был ранен в грудь, нагретой у печи водой обмыла его до пояса. Ей подали бутыль самогона. Вспотев от напряжения, она обработала рану, перебинтовала грудь. Придерживая голову, напоила.
Всю ночь Ульяна ходила меж раненых. Их было много, и как они только поместились в маленьком клубе! Она поила бойцов, меняла бинты, успокаивала, как могла, но неизменно возвращалась к тому, раненному в грудь. Ему стало хуже, он скрипел зубами, что-то быстро, горячо бормотал. «Что, родной, что?» — безуспешно спрашивала Ульяна, пока не поняла, что солдат говорит не по-русски. Под утро, когда вместо петухов запели немецкие мины, раненому полегчало, он вздохнул, сказал короткое слово. Ульяна поняла, что солдат зовет мать.
Рядом, на лавке, давясь слезами, девушка поила из ложечки солдата с забинтованными глазами. Ульяна узнала в ней соседскую девчонку Таню, поразилась, как за ночь та повзрослела, если не постарела…
Бой, ожесточенно разгоравшийся с каждым часом, к полудню начал угасать: все рейсе рвались мины, перестрелка увяла, некоторое время стучал, как горошины о пустой бидон, пулемет, но и он умолк. Раненых разбудила тишина — ей на войне не верят. Те, кто в сознании, приподняли головы. «Ха! Утерся ерманец-то! В штаны наклал!» — хихикнул от печи дед Стае.
