Знаменитый русский писатель и критик Дмитрий Мережковский анализирует инстинктивное отвращение Толстого к цивилизации и любовь к примитивизму: «Если камень лежит поверх другого в пустыне, то это отлично. Если камень был помещён на другой камень рукой человеческой, то это не так хорошо. Но если камни были размещены друг на друге и зафиксированы там раствором или железом, то это есть зло, что означает строительство, будь то замок, казармы, тюрьма, таможня, больница, бойня, церковь, общественные здания или школа. Всё, что строится плохо или, по крайней мере, подозреваемо в плохом. Первый дикий импульс, который Толстой чувствовал, когда он видел здание или любое сложное целое, созданное руками человека, вызывал мысль о том, чтобы упростить его до уровня, чтобы раздавить, уничтожить, чтобы ни один камень не мог быть установлен на другой, а место могло бы вновь стать диким и простым очищенным от работы рук человека. Природа для него — чистая и простая; цивилизация и культура представляют сложность и примеси. Возврат к природе означает изгнание нечистоты, чтобы простотой стало то, что является сложным, надо уничтожить культуру».
История России показывает, что настоящий большевистский переворот появляется в основном в качестве инстинктивной реакции против попытки цивилизовать Россию, начатой Петром Великим и продолженной его преемниками. Русский дух постоянно протестовал против этого процесса «вестернизации» Протесты возникли во всех классах русского общества. Крестьянские секты «старообрядцев», осуждающие Петра как «Антихриста», или скопцы, калечащие себя в бешеном фанатизме; дикие крестьянские восстания Пугачёва и Стеньки Разина. Не случайно русские были во всех крайних формах революционного брожения: не случайно «нигилизм» был отчётливо русским развитием; Бакунин гений анархизма а Ленин мозги международного большевизма.
Экономисты выразили удивление, что большевизм должен был зарекомендовать себя в России. Для исследователя истории расы он был совершенно естественным событием. В конце войны, возможно, он ускорил катастрофу, некоторые такие катастрофы, видимо, неизбежны, потому что в течение многих лет, предшествующих войне было ясно, что русский социальный порядок слабел, а силы хаоса набирали силу. Десять лет до войны видно было, что Россия страдает от хронической «волны преступности», известной коллективным российским социологам как «хулиганство», серьёзно встревожившее компетентных наблюдателей. В 1912 году русский министр внутренних дел Маклаков заявил: «Преступность, увеличенная этим числом случаев заболевания, возросла. Частичное объяснение заключается в том, что молодое поколение выросло в годы восстания, 1905–1906… страх Божий и законов исчезают даже в деревнях. Городу и сельскому населению в равной степени угрожают «хулиганы»». «В следующем году (1913) в газете «Санкт Петербург» написал: «хулиганства, как массовые явления, неизвестны Западной Европе»». ««Апачи», терроризирующие население Парижа или Лондона, — люди с другой психологией… от российского хулигана» Другое Санкт Петербургское издание заметило примерно в то же время: «Ничто человеческое или божественное не сдерживает разрушительное безумие в беспрепятственной воле хулигана. Там нет нравственных законов для него. Он не ценит ничего и ничего не узнает. В кровавом безумии его действий всегда есть что то глубоко кощунственное, отвратительное, чисто звериное». И известный русский писатель Меньшиков нарисовал эту действительно поразительную картину социальных условий на страницах своего издания «Новое время»: «По России мы видим тот же рост хулиганства и террора, чем хулиганы доводят население. Ни для кого не секрет, что армия преступников постоянно увеличивается.
