Мандарину активность подчиненного нравится, но он делает Грачу замечание за лишние разговоры — часовой имеет право только на несколько уставных фраз: «Стой! Кто идет? Караул на месте, разводящий ко мне! Ложись! Стрелять буду!»
— Так точно! — говорит Грач. — Следующую буду стрелять без разговоров.
— В восемь часов я сменяю Грача. Вечер накатывается быстро, через полчаса будет совсем темно. Барак светится, как пароход, хотя, наверное, однопалубные не бывают такими длинными. Но можно представить, что это трехпалубный и сейчас он тонет, осталась только одна палуба, на которой бурлит предсмертная суета.
— Чтоб муха не пролетела! — напутствует меня Грач и ржет. — А я вздремну маленько.
Мандарин заботливо поправляет мне пояс с кинжалом, но никаких указаний не дает. И я понимаю, что он уже не в восторге от Грачиной активности, но формально Грачик был прав — постороннему подходить к посту ближе чем на двадцать метров запрещено, и упрекать Грача Мандарину не за что. Я бы сказал Грачу, что я думаю про этот энтузиазм, но ругаться с ним при Мандарине мне не хочется, и я злюсь про себя и жалею, что в подходящую минуту от этой злости ничего не останется.
Не успели мы еще с Мандарином вернуться тогда и караулку, как Грач опять кричит — следующую заворачивает. И пошло. Работа у них кончилась, что ли, женщины и девчонки шли одна за другой, а Грач уперся и не дает идти мимо магазина. Одному ему с этой массой было не справиться, и мы с Мандарином вернулись и тоже кричали. Занятие малоприятное.
А Грач как обалдел. То ли застоялся, то ля власть так его опьянила — вещает на всю округу. Нас, конечно, тоже ругают последними словами. А Грач тем, кто потише, кто спокойно спрашивает, почему новый порядок, доверительно сообщает, что в магазин завезли импортные кофты и поэтому стеречь приказано особенно строго. Самым покладистым он шепчет, что записывать на кофты будет он лично в шесть часов утра.
— А ну отходи! — для конспирации он тотчас переходит на крик. — Часовой есть личность неприкосновенная, а также знамя и хоругвь!
Последнее уже совсем не по Уставу, и Мандарин опять делает ему замечание.
Но к восьми, когда я заступил, поток женщин уже иссяк. Помощи не требовалось, и Грач пошел чесать Мандарину пятки, чтобы разрешил поспать. Я постоял на опустевшей тропе войны, решая, что буду делать, если на ней кто-нибудь появится.
Кричать не хотелось, но и не кричать тоже нельзя — Мандарин и Грач подумают, что я испугался, скажут, что роняю марку. Но, с другой стороны, если я начну кричать, едва ли они прибегут мне на помощь — Грач хоть сидя, но дремать будет, а Мандарину это орево тоже надоело. Получается, что, не желая осрамиться в их глазах, я окажусь без их поддержки. А если сделаю так, как им удобнее, то есть не закричу, то они меня дружно запрезирают. Ничего себе, коллизия! В стиле греческих трагедий — что бы ни сделал герой, он все равно обречен. Вот ведь какой грецкий орешек!
