На нас навалилась совсем другая жизнь, о которой раньше почти никто и понятия-то не имел. Она соскребла красивенькие слова и лихие лозунги. Она втиснула в нас что-то свое. И мы уже стали другими и чувствуем это в себе.
Но разве все это расскажешь так, чтобы можно было понять? И почему я должен это рассказывать, пока во мне сверлят дыру? И я читаю Ушкину стихи:
Закружились во сне заснеженном
Белоснежные снежинки.
Тают, маленькие неженки,
Словно детские слезинки.
Это где-то одуванчики
Дуновеньем потревожены
И летят к нам, заморожены,
Из далеких теплых стран.
Я опять, выпендриваюсь. Эти стихи кто-то принес в редакцию факультетской газеты. Даже тогда они показались сентиментальными, и печатать мы их не стали. И запомнил я их главным образом потому, что уж очень они нас всех рассмешили.
— Кончай трепаться! — говорит кто-то из-за печи.
Ушкин приподнимается на локтях:
— Рощупкин! Еще одно слово, и утром пойдешь колоть дрова!
Белоснежные фонтанчики
Наблюдаю завороженно
И боюсь неосторожно я
Их вспугнуть, раскрыть обман.
Я ведь знаю — снег из облака.
Я продолжаю читать. Я начал читать эти стихи, чтобы позлить Ушкина, чтобы отбить у него дурацкую охоту сверлить в людях дыры, чтобы как-то защититься от его неподвижных глаз, но получается странное — я окунулся в эти стихи, спасаясь от сегодняшней усталости. Я читаю их уже совершенно серьезно, не замечая их слащавости. Ушкин выпустил меня из своих глаз, он смотрит куда-то поверх моей головы и кивает еле-еле.
— Пусть!
Но ты хоть раз попробовал
Позабыть, что снег из облака,
Присмотреться и понять
Красоту снежинок-неженок,
Прилетевших во сне заснеженном
Нашу землю согревать?
— Ушкин! — тот же голос возвращает нас в темный зал на жесткий тюфяк. — А ты — разницу между снегом и манной кашей знаешь?
Ушкин молчит, он весь напрягся и сейчас взовьется.
— Так вот, — продолжает тот, — снег господь бог чистеньким посылает, а в кашу вы бром валите почем зря.
Тут нужно кое-что объяснить. С месяц назад мы стали в некотором отношении совсем слабаками. Пополз слух, что Славка-начальник решил наказать нас за посиделки у костра и каждое утро подкладывает в кашу бром. Застать его за этим делом никому не удавалось, а на все вопросы он только ухмылялся.
— Все! — взвивается Ушкин. — Я тебя, Рощупкин, предупреждал. Встанешь на час раньше.
— Ты хоть и Ушкин, а дурак! — гремит совсем из другого угла бас Рощупкина. — Разве я хоть слово сказал?
— Ушкин, прекрати! — визжит кто-то со сцены.
