Он долго мочился на первый попавшийся ствол и пробормотал себе под нос, чтобы взбодриться:
— Пойдем туда! Быть может, Сьенфуэгосу-христианину повезет чуть больше, чем Сьенфуэгосу-язычнику.
Он вошел в густые заросли, куда, казалось, не ступала нога человека, и с каждой минутой все больше запутывался, так что в конце концов перестал понимать, куда направляется, поскольку густой покров из ветвей, листьев и лиан над головой мешал рассмотреть солнце.
Под ногами был лишь ковер из полуразложившихся листьев, в который Сьенфуэгос проваливался по самые лодыжки, приходилось постоянно работать шпагой, чтобы расчистить путь через зеленый клубок ветвей, угрожающий превратиться в непроницаемую стену.
В ветвях деревьях кричали обезьяны, на вершинах крон громко верещали попугаи ара, но здесь, внизу, мир казался вымершим, и лишь комары да скользнувшее поблизости тело перепуганной змеи говорили о том, что в этом липком, душном воздухе все-таки возможна жизнь.
Ближе к вечеру пошел дождь, и шелест воды заглушил все прочие звуки, пейзаж же начал растворяться, как под кистью дрянного художника, и Сьенфуэгос внезапно почувствовал на душе груз гораздо больший, чем вес тяжелой шпаги, им овладела глубокая печаль, а сердце налилось свинцом. Он сел на бревно и уставился на свои исцарапанные руки, спрашивая себя, почему он вдруг лишился сил и не может сделать ни шагу, хотя ноги ничуть не ослабели.
Лишь по собственной воле он погрузился в зелень сельвы, пожирающей его сантиметр за сантиметром, потому что как он ни искал, канарец не мог найти ни единого мотива продолжать сражаться с бесконечными бедами и поражениями, кроме воспоминаний об Ингрид, да и те стали его подводить.
— Куда я иду?
Какой смысл продолжать борьбу с морем, горами, людьми или сельвой, если с каждой минутой становится всё очевиднее, что его единственное предназначение — бессмысленно сражаться.
Он полностью укутался в тени и сумрак, свернулся в позе зародыша, орошаемый теплым дождем, и понадеялся, что погрузится в глубокий сон и больше ему не придется двигаться дальше, потому что он знал — при пробуждении он не найдет ни единой причины, чтобы снова бороться с непроницаемыми и подавляющими джунглями.
Ему снились умершие товарищи, те храбрецы, спутники по изгнанию, что давно уже превратились в пищу для раков и паразитов. Сьенфуэгос видел их такими, какими они никогда не были: тихими и мирными, робкими и послушными, словно, перейдя последнюю границу, в чем ему, казалось, постоянно отказывали, они полностью изменились, даже характером.
