«Кистеперый, а что у тебя в холодильнике? Ты еще не смотрел?»
Открыла холодильник, звякнула бутылками. «Тут „Бисквит“, его можно буквально капельками». И возмутилась: «Еще какая-то соленая лебеда. Ты ее не ешь. Это к смерти родственника-неудачника».
Салтыков смотрел на Мерцанову и понимал Овсяникова.
Овсяников слово человек произносил без всякого пиетета — всего лишь как видовое название. Если девушка со свиными ножками и косыми глазами может сыграть дочку городничего сильнее, чем самая знаменитая секс-бомба, предпочесть следует именно свиные ножки, но если секс-бомба наделена еще и высшей сценической божественностью, выбора быть не может.
«Ты похож на этого твоего Тургенева, — говорила меж тем Мерцанова, заедая коньяк соленой лебедой или тем, что нашла. — Овсяников ждет тебя. Ты ему нужен. Он считает тебя самым острым умом России. Ты только не поддавайся ему, он Тургенева хочет ставить». Ее глаза ласково рассмеялись, но он хорошо знал, что стоит расслабиться, и все рухнет. В глазах ее сейчас не облака отражались. Безумные воспоминания в них отражались. И не как в чистом озере, а как в волшебном омуте, поглотившем всех брошенных ею самцов, фриков и психопатов.
«В баре „Муму“, — сказала она, — подают русскую рыбу. Ты придешь?»
Он медленно кивнул. С его набором жетонов он мог бывать где угодно.
«Кистеперый… — дохнула она коньяком. — Ну, поцелуй… Сюда… И вот сюда… Мммм… Ты же должен знать, от чего солдат умрет в бою… — Она так и сыпала мудростью, гениально вычерпанной ею из чужих мозгов. И вдруг (о, мистика, мистика) шепнула: — Все же напрасно мы продали пианино. Сейчас бы Ирка ставила на него синтезатор…»
Салтыков спустился в холл.
Кедровые колонны. Прохлада.
На стеклянной двери табличка: «Уголок творческого уединения».
Салтыков сразу вспомнил поэта Рогова-Кудимова: у них, у онкилонов и выпестышей, только палатки… у них не каждый заработает горсть жетонов… но зато есть залы воскресного чтения, уголки творческого уединения…
Нежный, беспомощный полумрак.
В таком нуждался Тургенев, когда у него болели глаза.
Вечные загадки. Салтыков подумал о Тургеневе, а представил Мерцанову, хотя как раз она-то никакой загадки (по крайней мере для него) не представляла. Да и не в Мерцановой было дело. Как электричество скопилось в Салтыкове раздражение от только что перелистанной «Истории России в художественно-исторических образах» (вариант Овсяникова), проект которой был оставлен в ящике стола специально для него.
