Почему она осталась, говорить она не хотела. Но она подвергала опасности жизнь собственного ребенка и еще одного постороннего человека, Валентина Шнайдера, при этом злые языки добавляли, что с собой она вольна делать все что угодно.
Когда Ханна пришла за Лени, она была в платье без рукавов и в шерстяной кофточке. Кофточка оставляла открытой шею и даже плечи. Хаупт усилием воли заставил себя не смотреть на ее тело.
В тот вечер Эразмус Хаупт сразу после ужина отправился на вокзал с багажной квитанцией фройляйн Штайн, а Шарлотта Хаупт и тетя Бетти принялись убирать со стола. Фройляйн Штайн минуту-другую сидела одна, уставившись невидящим взглядом в пустоту огромной белой скатерти.
В этот миг в комнату вошел Георг. В форме гитлерюгенда.
Это конец, подумала Луиза Штайн. Но, подумав так, она тут же услышала свой собственный голос — а ты, должно быть, Георг, — услышала, что называет себя, услышала, что интересуется, как у Георга дела в школе, поинтересовалась, чем занимаются они в гитлерюгенде (в тот вечер у них как раз были тактические упражнения на местности), и, когда Шарлотта Хаупт и тетя Бетти вернулись в комнату, они застали обоих за оживленной беседой. Правда, у фройляйн Штайн при этом было такое чувство, будто губы ее существуют отдельно от нее самой, с них безостановочно слетают какие-то слова, тогда как она сама пытается сжаться, цепенея от ужаса перед формой гитлерюгенда, перед никем не учтенной случайностью. Это конец, думала она, продолжая разговаривать — и разговаривать вполне свободно, — это конец.
Тетя Бетти принесла Георгу ужин, и Георг принялся уплетать за обе щеки, время от времени, однако, он забывал про голод, увлеченный рассказами фройляйн Штайн. Впрочем, она не столько рассказывала, сколько проделывала всякие штуки — давала настоящее представление. Она не ограничилась тем, что расписала, как, будучи гимназисткой, тайком от родителей играла на пианино в одном из кинотеатров на окраине, чтобы иметь больше карманных денег, как с каким-то варьете ездила по Мекленбургу, нет, она во что бы то ни стало хотела сыграть и даже спеть ту песенку, которая однажды вечером переполнила чашу терпения публики, так что пришлось им спасаться от разъяренных крестьян через окно трактира, — словом, хотела на потеху Георгу, который нe знал этой песенки, исполнить ее, так сказать, в его честь, песенка называлась «Мой попугай не ест яиц вкрутую» и отличалась известной фривольностью содержания. Так что когда Эразмус Хаупт отворил дверь дома, он в первую минуту не поверил собственным ушам.
