Знакомство Мокашова с отделом завершилось в несколько минут.
– Теоретики, – толкал Вадим очередную дверь, – считают себя чрезвычайно умными людьми, хотя и совершенно напрасно… А здесь прибористы, иначе практики. У них в мозгу поменьше извилин, зато в руках постоянный рабочий зуд. Им просто не терпится воплотить то, что рождается в светлых теоретических головах.
Вдоль стен комнаты тянулись грубые лабораторные столы. На них громоздились осциллографы, криостаты, тестеры; распластывались коричневые панели в разноцветных сопротивлениях с серебряными паутинками схем.
– Воплотить не то слово, – отозвался один из прибористов, паявший в углу. Остальные работали, не поднимая голов.
Приборист был весь перебинтован: руки и голова. Края бинтов были прилеплены пластырем.
– Не воплотить, только убедиться, что всё, предложенное теоретиками – чушь и бред и предложить то, что и имеет место быть.
– С соображаловкой у них не очень, – вздохнул Вадим, – именно, имеет место быть. Однако начальство их любит. Этому даже ошибочно орден выдали.
– Вижу, не даёт тебе покоя мой орден, – сказал приборист, – могу походатайствовать, чтоб и тебе разрешили его носить. По праздникам.
– Давай, – рассмеялся Вадим, – ходят слухи, что ты "гибрид" в скутер переделываешь. Речевое управление…
– А как же. Управляется, когда материшь. До вас квитанции не доходят, когда я вас матерю. Точности посчитали?
– Ты же знаешь, – замялся Вадим, – "Сапоги"…
– Не знаю и знать я не хочу, – отрезал приборист, – смотри, ведущего наведу.
Они прошлись по немногим отдельским комнатам.
– Тесно у нас, – вздыхал Вадим, – расширяемся при постоянном объёме.
С территорией Мокашов знакомился у окна. "Это наше, – говорил Вадим словами Ноздрёва, – а там за трубой… тоже наше. КИС, видишь серое здание, у нас там стенд. Дальше крыша зеленая, перед столярным… и там наш стенд в бывшем гараже".
– Зачем столярный? – удивлялся Мокашов.
– А ящики, тара, как правило, нестандартная и всегда под рукой. Куда тебя посадить? Хорошо бы к "сапогам". Место для сектора сберечь. Постой-ка, я мигом.
И Мокашов остался один. Светло было только здесь, у окна, а коридор сгущался темнотой. В нем возникали неясные тени. Чаще других на границу света и тени выходил пожилой мужчина с расплывшимся бабьим лицом. Он был целиком в зеленом: френче и брюках, и каждый раз вглядывался в Мокашова.
"Игуана, – отметил про себя Мокашов, – большая, бесформенная и бегает на задних ногах. Но за проворство приходится расплачиваться, и она останавливается, принимая нелепый и важный вид".
