— Я умею, — ответила она с недоумением в голосе.
— Посмотрим. Бери лампу и пошли.
На полу, возле двери в парилку стоял таз с запаренными вениками. Я взяла оба, потрясла, проверяя степень их готовности. Ребята расстарались в этот раз на славу — добавили в кипяток веточки мяты и душицы. Эти травы мы специально для бани провозили с Большой земли. Я тоже привозила, когда не забывала. В этот раз забыла. Кто-то от сердца оторвал, свое отдал. Я распахнула дверь в парилку, сделала рукой широкий приглашающий жест. Господи, ну почему мне так трудно сегодня смотреть на нее. Вернее, не смотреть…Я перетащила таз через порог и закрыла дверь.
— Где-то здесь был ковш. Ты не видишь его? — спросила я, прилаживая “летучую мышь” на крючок в углу.
— Здесь, — отозвалась Людмила и зашипела обжегшись.
— Осторожнее! Ты, кстати, кольцо сняла?
— Не-е-ет.
— Давай сюда! И серьги тоже. И цепочку.
— Зачем, я парилась уже в них.
— Давай сюда. Если ты имеешь в виду прошлые разы, то это была пошлая помывка. Париться будем сегодня.
Я положила ее украшения на полке в предбаннике, прихватила забытые полотенца и вернулась в парилку. После первого же ковша воды на раскаленные камни, Людмила тихо охнула, закрыла руками груди и попыталась плечом открыть дверь.
— Мама, дорогая… Я пожалуй пойду, а ты парься.
Дверь я захлопнула хорошо, так что побег не состоялся.
— Куда?! Ложись!
Я быстро обмотала ей голову полотенцем и уложила ее на полок.
Я хлестала ее вениками, терла мочалкой, окатывала водой, выводила в предбанник, давала отдышаться, поила чаем, и опять тащила в парную… Каждое прикосновение к ней было мучительным, как удар током…
— Да, — задумчиво протянула Людмила, — теперь я знаю, почему здесь тундра.
— Почему?
Мы сидели в предбаннике, я только что кончила мыться и переводила дух, а Людмила уже успела отдышаться, лежала напротив на широкой скамейке, подстелив банную простынь, и философствовала.
— Потому что вы всю тайгу в своей бане истопили.
Мне было не до шуток, я засмотрелась на ее грудь. Со мной явно что-то происходило, и мне это уже не нравилось. Людмила продолжала о чем-то говорить, но я вслушивалась не столько в ее слова, сколько в мелодику голоса. При ее комплекции, удивительно низкий, грудной голос, по диапазону где-то меццо-сопрано наверное. Интересно, поет ли она романсы, что-нибудь вроде — Утро туманное, утро седое…
— …ну вот, дали ему положенные на похороны пять дней и он уехал, — вклинилась я в ее рассказ уже на середине, — Через пять дней пришла телеграмма, мол, в связи со сложным семейным положением прошу пять дней за свой счет. Подписали ему и это. Еще через пять дней появился он на работе. Сидит за своим столом, голову руками обхватил, молчит. Мы так вежливо, с сочувствием в голосе, спрашиваем — Миша, ну что, как дела. А Миша, не поднимая головы, отвечает, — Хорошо погуляли, две гармошки порвали.
