. Конечно будет, потому что у соседей внизу есть патио, а у тех, кто на втором этаже, — винтовая лестница прямо в маленький садик, где птичник и мойка. Кимет слушает и сияет, такую квартиру, говорит, упускать нельзя, и Синто сказал, что назавтра они с Матеу туда придут и чтобы мы там были. Надо всем сразу собраться. Тут Кимет спросил, не продается ли где подержанный мотоцикл, потому что Синто работал в гараже у своего дяди. Синто пообещал разузнать. Они разговаривали вдвоем, точно меня и нет рядом. Мама никогда не говорила со мной про мужчин. Они с отцом то ссорились, то молчали, и так год за годом. Сидят, бывало, в столовой вечером в воскресенье, будто немые. А как мама умерла, жизнь у нас пошла и вовсе без слов. Когда отец снова женился, мне в доме вроде и приткнуться некуда. Жила, как кошка приблудная, ходила туда-сюда, то хвост поджат, то кверху, вот уже время обедать, вот уже — спать, одна разница: кошке на жизнь не зарабатывать. В общем, жили молча, без слов, и я страшилась всего, что во мне копилось, даже не понимала, во мне это или нет…
Когда мы прощались на трамвайной остановке, я услышала, как Синто сказал Кимету: где ты откопал такую красотку, а Кимет — ха-ха-ха!
Дома я положила оба розария на ночной столик и выглянула в сад через окно. Внизу соседский сын — он в армии служил — пил воду. Я скатала бумажный шарик, бросила в него и спряталась.
IV
— Хорошо, что ты рано выходишь замуж. Тебе нужен муж и крыша над головой.
Сеньора Энрикета, она на углу у кинотеатра «Смарт» продавала жареные каштаны и батат[13], это зимой, а летом, в выходные — арахис и другие орешки. Она всегда помогала мне то тем, то другим, то добрым советом. Сидит, бывало, против меня, сидим мы обе у двери на галерею и говорим, говорим. Потом она вдруг смолкнет, начнет рукава закатывать, закатает выше локтя, и снова у нас разговор. Сеньора Энрикета была высокая, рот, как у большой рыбины, а нос кульком. Зимой и летом на ней всегда белые чулки и черные туфли. Чистенько одевалась. И очень любила попить кофейку. Дома у нее на шнурке — красный с желтым[14] — висела картина; на этой картине изображены огромные лангусты в золотых коронах, с человечьими лицами и распущенными волосами, как у женщин. И вся трава вокруг этих лангустов, которые вылезли из бездны, была выжжена, а вдали море и небо темно-красного цвета, как бычья кровь. И эти диковинные твари в железных панцирях били хвостами, точно собрались сгубить все живое… За окном шел дождь, мелкий такой, частый. Сеял и сеял по крышам, улицам, садам и над морем, словно тому своей воды мало, и над горами, наверно, тоже. До вечера еще далеко, а почти ничего не видно. На бельевой проволоке висели большие капли, повисят-повисят и пустятся вдогонку одна за другой и какая-нибудь упадет, но прежде чем упасть, вытягивается, вытягивается, словно ей никак не оторваться от проволоки. Дождь шел восьмой день — частый, мелкий, не то чтобы сильный, но и не слабый, и тучи тащились чуть не над самыми крышами — тяжелые, разбухшие. Мы сидели и смотрели на дождь.
