Мать Кимета, покойница, и не думала, что подскажет мне выход. А я решила сгонять голубок с яиц. Как дети уснут, я сразу на террат, в кладовую и пугать птиц. Внутри за первую половину дня все прожарится, прямо пышет, да еще от голубок жар и запах тяжелый, ну ад настоящий!
Голубки, что птенцов высиживают, как увидят меня, голову поднимут, шею вытянут, крылья распушат — защищают яйца, бедные. Как суну им руку под грудку, норовят меня клюнуть. И все по-разному защищались. Одни нахохлятся и ни с места, а другие соскочат, волнуются, ждут, чтобы я ушла, чтобы снова сесть в гнездо. Голубиные яйца, они красивые, не сравнить с куриными, и поменьше, целиком в кулаке умещаются. Я хватала яйца из-под голубки, которая не слетала, и клала перед ее клювом, а она, наверно, понимать не понимала где рука, где яйцо, ей лишь бы долбануть меня клювом. Маленькие яйца, гладкие и перьями пахнут. Через несколько дней многие птицы побросали гнезда. А яйца без наседки гнили, гнили с птенчиком внутри, который уже зародился: там и кровь, и желток, но главное — сердце.
Потом я спускалась вниз и прямиком в темную комнату. Однажды голубка вылетела через люк с таким стоном, будто все в ней — один стон. Села на край люка и вниз заглядывает, меня сторожит. Дутышы слетали с гнезд тяжело и топтались рядом, — напуганные, робкие. А самые отчаянные были те, у которых хвост опахалом, как у павлинов. На какое-то время я устроила передышку, устала, и все вроде пошло как раньше. Но нет! Раз конец — значит конец! И я вместо того, чтобы сгонять голубей с гнезд, стала вытаскивать эти яйца. Вытащу и трясу, что есть силы, чтобы у птенцов, которые внутри, голова билась о скорлупу. Голубки высиживают птенцов за восемнадцать дней, и вот в середине срока я и трясла насиженные яйца. А голуби чем больше сидят на яйцах, тем злее к тому, кто им помеха. И жар от них, как от печки. И клюют больнее. Я подсуну руку под брюшко и пока выну яйцо, они бьют клювом до крови.
В ту пору почти не спала, сердце во сне трепыхалось, падало, точь-в-точь как раньше, когда отец с матерью при мне, еще совсем девчонке, ругались. Мать потом ходила понурая, сама не своя, забьется в какой-нибудь угол и молчит…. А я, пока у меня война с голубями, просыпалась среди ночи, будто кто изнутри за веревку дергает, будто тянет за пуповину, как у младенца, и всю через пупок вытягивает меня, разматывает. И глаза, и руки, и ноги, и сердце. Всю на нет! И в сердце, где главная жила, кровь запеклась черной лепешкой. Пальцы на ногах — как не мои, ни живые ни мертвые. Всю высасывали, разматывали за пуповину, которую у младенцев завязывают, чтобы поскорее отпала. И вокруг того места, откуда меня разматывали, вроде бы облако разбухло из голубиного пуха, чтобы никто ничего не заметил. Долго это длилось. Месяц за месяцем не спала, месяц за месяцем трясла насиженные яйца. Многие голуби сидели на этих яйцах больше срока, надеялись, ждали, наверно.
